— Я-то? — хмыкнул Иван. Головой крутнул. — Ну, купец, удивил ты меня. Да о том, как хочу жить, меня отродясь никто не спрашивал. Экое диво. — Смягчился лицом.

Переломил Григорий Иванович настроение Шкляева. Тот сел на лавку, заговорил:

   — Медь варить умею и железо варил. Из такой вот руды, — кивнул на лежащий на столе камень, — славный металл получится. Это уж как пить дать. Да что я? Здесь, среди ссыльных, есть мужики и половчее.

Григорий Иванович улыбнулся:

   — Ну, вот это разговор о деле. — Словно угадал, что Шкляев станет тем умельцем, который сварит первый пуд металла на новых землях.

А Шкляев в эту минуту не о металле думал. Виделась ему чуть не до половины вросшая в землю изба, рубленое окошечко в две ладони в стене, закопчённая дыра над дверью — избу топили по-чёрному, земляной пол, бабьи исплаканные глаза... «А что, — ворохнулась надежда, — может, и вправду заживём на новых землях по-людски. Конец-то нашим страданиям должен быть?»

Бочаровская ватага вышла к неведомому озеру. Увидя за деревьями большую воду, Бочаров ахнул: «Море!» Рванулся через кустарник, но тут же и осадил себя: «Не может того быть. До моря ещё шагать и шагать».

Кустарник поредел, и перед капитаном распахнулась ширь озёрного разлива с великим множеством птицы.

Бочаров не раз видел птичьи базары с их пестротой и гомоном, но то, что открылось сейчас перед удивлённым его взором, не шло в сравнение ни с одним из них. Тысячи и тысячи птиц кувыркались, ныряли, взлетали и садились на не тревожимую и малой волной воду. Птицы кричали, били крыльями, играли и дрались, утверждая право на жизнь в птичьем царстве.

По берегу бегали юркие кулички, суетились, потыкивая остренькими, как шильца, клювиками в жёлтый песок, чуть дальше, по малой воде, шныряли серые чирки, а ещё дальше сидела кряковая утка. За кряквой и вовсе неторопливо сгибали длинные шеи, трубно покрикивали, неспешно расправляли крылья навстречу солнцу тяжёлые гуси и ещё более тяжёлые царственные лебеди.

Ватага вышла на берег и остановилась. Мужики оторопело смотрели на невиданное скопление птицы.

   — Расскажешь кому, — сказал один из ватажников, — не поверят. Ей-ей, не поверят.

Птица не замечала людей. Вышедшие на берег бородатые, одетые в рванье, с распухшими от укусов комаров и мошки лицами существа были для неё, наверное, тем же, что и деревья и кустарники, обступившие озеро. Юркие кулички, правда, чуть отбежали в сторону, но они отбежали бы так же, повались на песчаный берег подмытое водой дерево. Все птицы Аляски, казалось, собрались здесь, и озеро расцветилось множеством разнообразных красок. Это было торжество не потревоженной человеком жизни.

Бочаров велел разбивать лагерь. Но случилось неожиданное.

Емельян, собиравший валежник, вдруг вскрикнул и схватился за плечо. К нему подбежали. Бочаров увидел, что Емельян, шатаясь, повернулся лицом к ватажникам и упал. Бочаров, ещё не понимая, что произошло, кинулся к склонившимся над раненым мужикам и тут разглядел: под ключицей, глубоко уйдя в тело, сидела стрела с тремя чёрными вороньими перьями на конце.

Бочаров встал на колени, достал нож.

   — Ну, — сказал, — терпи, Емельян.

Мужик и охнуть не успел, как капитан твёрдой рукой сунул нож в рану и выхватил стрелу. Тело Емельяна содрогнулось. На рану наложили траву, туго стянули плечо тряпкой. Емельян зубами заскрипел.

   — Кость не задело, — успокоил его Бочаров, — затянет. — Поднялся с колен и, ещё раз глянув на стрелу, сказал: — Уходить надо, и немедля. Живее, мужики, живее! Торопитесь.

Индейская стрела с тремя чёрными вороньими перьями означала: «Прочь с нашей земли!» Знак этот известен был Бочарову по прежним походам. И он понимал, что вымотавшаяся за долгую дорогу ватага не сможет защитить себя, коль нападут индейцы.

Собирались спешно. Через малое время ватага, так и не передохнув, ушла в лес. Емельян вырезал дубину без малого в лошадиную ногу и, чертыхаясь, ковылял в голове ватаги. Бочаров шёл, не выпуская ружья из рук. Глаза капитана настороженно шарили по густому лесу, слух был напряжён, улавливая каждый звук. Он знал, как трудно запутать, сбить со следа в лесу индейцев, но всё же хотел уйти от преследования. Опасно идти, если за тобой из чащобы следят враждебные глаза, а пальцы неведомого недруга лежат на тетиве лука.

Поспешая, ватага прошла версты две, когда путь преградила неглубокая, но широкая река, громкозвучно катившая воды по каменистому ложу. Здесь, на берегу, Бочаров, взяв с собой троих ватажников, пошёл вниз, а ватагу направил вверх по течению, оговорив, где они должны встретиться. Вслед торопливо уходящей ватаге строго повторил:

   — Живо, живо, мужики! Нас только это и может спасти.

Ватага ушла, гремя по камням. Капитан подождал, пока стихли шаги, и повёл свою малую ватажку навстречу индейцам.

Сейчас Бочаров шёл не спеша, тщательно скрадывая следы на замшелой, усыпанной толстым слоем хвои земле. Пройдя с полверсты, капитан остановился и подал рукой знак затаиться идущим за ним гуськом ватажникам. Сам, сделав ещё несколько шагов, вступил в густой орешник и замер. Теперь, казалось, в лесу нет ни одного человека. Словно подтверждая это, из чащи выпорхнул к кусту, в котором спрятался Бочаров, молоденький петушок рябчика и, задорно топорща хвост, крикнул призывно. Завертелся, захлопотал на толстой орешине.

Капитан ждал.

Лес ровно и мерно гудел вершинами тревожимых ветром деревьев, и казалось, в этом непрерывном гуле нельзя отличить и выделить отдельные звуки, но капитан всё же уловил тревожный цокот белки. Она прострекотала в стороне и смолкла. Бочаров, насторожившись, на мгновение выглянул из куста, и этого ему было достаточно, чтобы приметить скользнувшую между деревьями тень. «Индейцы», — понял он.

Прошла минута, другая.

Бочаров осторожной рукой пригнул ветку. Из орешника была видна тропа, по которой недавно прошла ватага. Капитан ждал, когда на неё выйдут индейцы. Иначе быть не могло. Они шли по следу, и тропа для них была единственным путеводителем. Бочаров не ошибся.

Прошла ещё минута, и на тропу ступил первый индеец. Капитан видел его так отчётливо, что мог разглядеть татуировку на лице. Индеец остановился, и тотчас из-за толстого ствола сосны к нему подошёл второй. Они обменялись жестами, и один из них, присев, внимательно оглядел тропу.

«Ежели их двое, — подумал капитан, — то мой план удастся вполне».

Индейцы медлили. Но вот тот, что разглядывал следы, выпрямился, и они неслышно, как это могут лесные охотники, пошли по тропе. Капитан затаил дыхание, в голове пронеслось: «Как там мужики схоронились?» Он молил Бога, чтобы мужики не выдали себя неловким движением или звуком.

Индейцы прошли мимо орешника, и капитан теперь смотрел им в спину. Ничего не стоило двумя выстрелами уложить их на тропе, и ватага легко бы ушла от преследования, но капитан не сделал этого. Он даже не поднял ружья.

Индейцы уходили дальше и дальше, и теперь капитан видел только их силуэты, мелькавшие за стволами деревьев. Но вот исчезли и они. Бочаров выждал ещё, зная, как развит слух у лесных охотников, которые и на большом расстоянии могли услышать и треск сучка, и пение птицы, и шаг неосторожно зацепившегося за ветку зверя. Наконец капитан решил, что индейцы ушли достаточно далеко, и подал знак мужикам следовать за ним.

Бочаров вышел из-за орешника и чуть не бегом устремился в сторону от тропы. Лес сдерживал шаг. Густой кустарник преграждал дорогу, сучья деревьев цеплялись за одежду, мошка забивала нос, рот, слепила глаза. В лесу было душно и влажно, и уже через малое время одежда стала липнуть к телу, лицо облило потом, но капитан, однако, всё поспешал дальше уйти от тропы, пока индейцы не достигли реки. Едва не упав в яму — след вырванного бурей дерева, — капитан остановился. Припал спиной к стволу сосны, рёбра ходили, словно у запалённой лошади. «Да, дорого стала мне зима, — подумал он, — раньше-то столь пробежав, не задохнулся бы. А теперь вот — еле пыхаю».