Женщина впереди меня вошла в открытую калитку, а старая собака остановилась, не смея переступить порог. Женщина знала, что собака остановится, она обернулась и тихо, ободрительно ей что-то сказала. Собака того только и ждала, быстро перешагнула порог, догнала хозяйку, и они обе, прихрамывая, пошли медленно куда-то вглубь, по дорожке, между деревьев и каменных плит.
Потянулись ровными рядами низкие штакетные заборчики, за которыми видны дачки с балконами, разрытая земля на клумбах и черные грядки. Горьковатый дым ползет среди сосен - где-нибудь жгут прошлогодние листья.
- Это моя белочка!.. Это моя белочка!.. - заливается ликующим криком детский голос.
Маленький мальчик, весь вывернувшись в руке у матери, оглядывался, задирая голову вверх, туда, где покачивались от толчка ветки: на одной сосне, потом другой - целая дорожка закачавшихся веток.
Мать, не оборачиваясь, равнодушно тащила его за руку, лениво усмехнулась:
- Ну, когда твоя, ты ее поймай!
Они выходили с боковой тропинки на дорогу, по которой я шла, и мне хорошо все было видно.
Мальчик растерянно замолчал, запнувшись в каком-то глубоком, тягостном недоумении, но это было только одно мгновение, он вдруг, разом просияв, с еще пущим восторгом закричал:
- Пускай побегает! - и взмахнул рукой радостным и щедрым движением, точно отпуская ее на свободу.
Они уже пересекли мою дорогу и далеко ушли по другой тропинке между сосен, а я все слышала звонкий голосок, полный великодушной щедрости: "Пускай побегает!"
Он и вправду ее отпускал, свою белку, бегать по лесу. Это была "его" белка, потому что он ее любил и радовался, встречая все на том же месте в лесочке, среди "его" сосен.
А для этой бабы - его мамы - "ее" белка была бы только та, которую она ухватила за хвост и не отпустила, а "ее" сосна - та, которую она себе добыла на дрова...
Я шла потихоньку дальше, мне и хорошо было, точно родную душу встретила, и тревожно: пожалуй, ведь баба-то, чего доброго, со временем его воспитает.
Овощной магазин, за витриной видна маленькая очередь. Среди женщин стоит, отчужденно выпрямившись, человек с профилем старого викинга и держит за руку маленького мальчика. Усталый викинг в потертой куртке с клеенчатой овощной сумкой.
Я иду-иду и наконец попадаю в совсем уж тихий, безлюдный переулок. Только в дальнем конце кто-то размашисто подметает тротуар метлой на очень длинной ручке. Дальше домов не видно, переулок упирается в поросший деревьями холм.
Чем ближе я подхожу к подметающему, тем медленнее он взмахивает метлой и наконец совсем останавливается, рассматривая меня и мой чемодан.
- Там дальше ничего нет! - любезно предупреждает он. - Там море!
- Хорошо, спасибо, - неловко благодарю и иду дальше, поднимаюсь, поднимаюсь по тропинке, лес кончается, и я вдруг вижу прямо перед собой море.
Это то самое "море", к которому мы так мечтали поехать, "когда все наладится и устроится".
- Смотри же, смотри, ведь это же море! - повторяю, долблю я себе и все равно не вижу того, что мне надо, Простор, много воды, немножко шумит... и всё.
Я возвращаюсь в переулок, подметальщик, широкоплечий старик, опять перестает подметать и ждет, точно знакомую, когда я пойду.
- Ну, я вас не обманул?
Я ставлю чемодан на подметенные плиты узенького тротуарчика, и мы разговариваем.
Все кончается тем, что он прислоняет свою длинную метлу к забору, ведет меня в дом напротив и представляет хозяйке. Они разговаривают по-латышски, я ничего не понимаю, но кажется, он меня рекомендует как подходящего, падежного человека и вообще старается все уладить.
И все улаживается. Сейчас не сезон, дачи пустые, и мне недорого достается комнатка на втором этаже. Скажем, на неделю. Уходя, старичок, ободряя меня, объясняет, что неделя - это вовсе не обязательно. Это может быть шесть дней или даже десять. И опять что-то объясняет хозяйке, оглядывает нас с довольным видом. Будто мы поссорились, а он нам все объяснил по-хорошему и нас помирил, все уладил и теперь спокойно может идти опять подметать.
И вот я на втором этаже, в своей комнатке. В своей собственной комнатке, в одной из своих собственных комнат, которые доставались мне в жизни на неделю, на год или на несколько лет и из которых все равно всегда приходится уходить.
Кажется, самое нелепое чувство у человека - это чувство собственности. Все равно на что. На близкого человека, на дом, на собственную судьбу. Теперь-то я знаю: не владеешь ничем. Мы не собственники, мы арендаторы на срок...
Так вот она, еще одна "моя" комнатка. Все чужое: обои, трещина на потолке, две железные кровати, затхлый воздух. Я села на холодную кровать, и она недовольно зарычала.
Если бы Сережа мог быть со мной - до чего бы ему все тут не понравилось! Эта мысль заставляет меня встать. Я достаю из чемодана старый будильник. Едва очутившись на столе, он сразу наполняет комнату своим настырным звонким щелканьем. Делается уютнее. Точно я привезла с собой старого домашнего петуха и вот он принялся, надменно задирая когтистые лапы, вышагивать взад и вперед по столу, как по медному подносу.
Пальто я повесила на стену, туда, где вбиты большие гвозди. Мое пальто, уныло уронившее рукава, выглядит очень одиноким. Могло бы висеть тут два пальто: его большое длинное и мое короткое. Но висит только одно, мое. Другого не будет.
Я поскорее отворачиваюсь к окну. Раскрываю тугую раму, распахиваю настежь, оттолкнув прильнувшую к стеклу ветку.
Сразу потоком влился в комнату, вместе с шумом моря, бодрый, немного шальной воздух едва начавшейся весны, отогнутая окошком ветка вдруг распрямляется и, хлестнув по воздуху, врывается ко мне в комнату и тут, успокаиваясь, покачивается. Погреться, что ли, пришла?
Теперь я узнаю шум моря и этот бодрый запах едва начинающейся весенней жизни и вдруг чувствую, как тут хорошо. Как тут прекрасно могло быть. Он мог стоять вот тут, рядом со мной, у этого самого окна, и радоваться. И, как всегда, когда мне хорошо одной, мне хочется зареветь от этого окаянного бессилия - поделиться хорошим.
Я и реву. Совсем недолго. Хозяйка снизу кричит, приглашая меня к чаю.
Конечно, я, как и собиралась, приехала гораздо раньше, боялась опоздать. До самой субботы мне нечего делать, только гулять, отдыхать.
Выходя в переулок, я почти каждый раз встречаю моего покровителя, старичка с метлой. Он в курсе всяких я всех местных дел. Занимая административный пост (он дворник), встречается с каким-то управляющим, который часто бывает в исполкоме. И вот через него я и узнаю, что надо ждать до субботы.
Каждый раз при встрече мы задерживаемся, чтоб поболтать, и каждый раз он рассказывает мне что-нибудь смешное, что он будто бы подумал, увидев, как я с чемоданом иду "прямо в море".
Спустя несколько дней он уже не может больше ничего придумать, только здоровается: "Ага, сегодня мы решили уже без чемодана?" - и нам обоим приятно, мы улыбаемся друг другу.
Я так давно не была совсем свободна, что мне все странно сейчас. Свободные руки, и голова ничем не занята, и я оказываюсь просто беззащитна перед воспоминаниями. Я вовсе не собираюсь им "предаваться", они на меня не "нахлынули" - просто моя освободившаяся голова работает. Как ручной фонарик, которым обычно освещаешь дорогу перед собой на день вперед, пока спешишь куда-то. А когда остановился на месте, невольно направляешь его лучик назад, освещаешь пройденную дорогу - все, что там на ней потерял или нашел. Или просто прошел мимо.
Из сегодняшнего моего далекого далека, в чужой комнате у самого моря, вспоминая дни, когда началась война, и все, что со мной потом было, мне как-то странно думается: не "я", "со мной", "у меня" - но: "мы", "у нас"... У кого у "нас"? Я точно не знаю. Просто у нас, а не у одной меня.
Сын. Мой сынок Лева - убит. Оба другие были у меня сыновья, Лева всегда был сынок. Он ведь так долго никак не мог вырасти, повзрослеть, но мы в конце концов побороли, победили все болезни, слабости, малокровие, как на именины провожали его в армию, когда мирное время истекало, но еще не истекло...
