Литмир - Электронная Библиотека

- А если нет? - Георгий Макремболит по прежнему избегал встречаться взглядом со старшим братом, но голос его звучал твердо.

- А если нет, брат, то власть его неправедна.... И властвует он не по-праву. Не от Бога! - Старший брат упер оба кулака в стол и, привстав, уткнулся глазами в лицо младшего. - Святой Павел писал римлянам, мол нет власти не от Бога. Наши святейшие ослы толкуют это так, что, дескать, всякая власть - от Господа. Ха, как же! Простая логика позволяет обратить сие суждение вспять. И тогда...

- Что тогда?! - Разговор принимал опасный оборот, и это злило Георгия. Но и брата было жалко.

- А тогда, - перешел на хриплый, яростный шепот Константин, - всяк, кто не от Бога - не есть власть! Понимаешь, братишка? Не есть!!! И занимает он престол не по Господней благодати, а лишь по попущению Его. Не божьим помыслом, но волею людскою! А то, что одни люди изволили, то другие ведь могут и ...

- Остановись брат! Остановись... Не доводи до греха!

В триклинии повисла тишина. Константин опустился на скамью, затем вновь встал - теперь уже в полный рост - обогнул стол и подошел к брату. Тот поднялся навстречу.

- Прости меня, Георгий. - Константин обнял младшего брата, крепко прижал его к себе. - Прости! Не должен был я говорить тебе сих слов. Ты воин, и долг твой воинский - оберегать господина. Прав он, неправ... оберегать! Ото всего. Даже и от справедливого гнева его подданных.

Постояли миг-другой, уже разомкнув объятия. Лишь Константин держал брата за плечи, внимательно вглядываясь в лицо. Затем поморщился, потер кулаком грудь, поводил кругами, массируя...

- Уф, пойду я, Георгий. Что-то устал сегодня. Грудь ноет, вздохнуть не дает. Пойду. Завтра договорим.

Еще раз потер грудь, коротко обнял брата на прощание и отправился к паланкину, ожидавшему у крыльца. А Георгий, уйдя в опочивальню, еще долго ворочался на ставшем вдруг жестком ложе.

Слова брата никак не шли из головы. 'Власть его неправедна!', ' не от Бога!', 'властвует не по-праву!',  -  вновь и вновь звучало в ушах, не давая уснуть. И, даже когда тяжкая дрема все же сомкнула его глаза,  во сне он почему-то видел бесконечно пересыпаемое из ларей в кожаные мешки серебро, одутловатое лицо басилевса.... И все так же звучали слова Константина: 'неправедна', 'не от Бога!'

Далеко заполночь в двери вдруг заколотили. Затем стук прекратился, сменившись на, то ли взволнованные, то ли испуганные голоса. Наконец, дверь опочивальни распахнулась, и внутрь ввалился заспанный, но при этом с округлившимися от ужаса глазами, слуга.

- Господин... тут прибежали от вашего брата. Помер он, Господи, боже ты мой, как есть помер... - говоривший широко перекрестился, - царство ему небесное!

***

Остаток ночи прошел в доме брата. Все вместе отпаивали водой и красным вином без перерыва рыдавшую супругу почившего. Слушали лепетания лекаря о сгущении желчи в жилах и о разрыве каналов циркулирования жидкостей в теле покойного. Молились с отцом Амвросием, успевшем все же исповедать и причастить умиравшего. Георгию раз за разом виделось их последнее расставание: как морщится брат, трет грудь кулаком и обещает договорить завтра.

Вот и доворили...

Утро не принесло облегчения. Вполуха выслушал обычный утренний доклад помощника о ночных происшествиях в городе, о смене караулов дворцовой охраны, а последние слова брата все никак  не утихали. Так и билось в ушах:  'неправедна!', ' не от Бога!'.

Обошел посты Большого императорского дворца и Буколеона. Затем, обогнув стадион, вышел к  Антиохийскому дворцу, проверил посты уже там. Все было в порядке, как и всегда. Вот только привычные действия сегодня никак не  желали втягивать его в обыденную круговерть повседневных мелочей. Ум не цеплялся за них, отталкивал, оставлял снаружи. Сам же вместо этого вел и вел безмолвный диалог с Константином, который все стоял перед глазами, совсем как в те, последние минуты, и что-то говорил, что-то спрашивал и ожидал от него ответа...

Ноги сами привели ко входу в притулившуюся неподалеку церковь Святой Ефимии.

Запалил свечу от уже горевших под иконой Божьей Матери, перекрестился. Ноздрей коснулся чуть сладковатый запах плавящегося воска. Так как же быть ему - верному стражу императора? С изумлением он понял, что вопрос, произнесенный впервые, на самом деле давным-давно уже сидел где-то в глубине души. И там, из глубины, точил, точил, точил эту самую душу.

Ведь не слепой же он, в самом деле! И за три-то с лишним года службы во дворце не мог не видеть, кто и как пользуется 'волей императора', чтобы набивать свою и так уже лопающуюся мошну. 'Защищать подданных', - сказал вчера брат. Кого и когда защитил басилевс за то время, пока он, Георгий Макремболит, служил ему?

Никого...

Лик Христов вопросительно взирал на друнгария из-под купола, как будто тоже спрашивая: 'Так кого защитил господин твой?' А, может быть, и не спрашивая? Может, требуя? Ведь сказано: открывай уста твои за безгласного и для защиты всех сирот. Открывай уста твои для правосудия и для дела бедного и нищего. Разве не этого требует Господь от царей, поставленных  Им над народами и племенами? И как же назвать того, кто отверг наказ самого Господа?

- Отступник...

Слово прогремело, как набат, хотя колокол Святой Ефимии висел недвижно, не издавая ни звука. Скорее, это пульс тяжело бил в виски: 'Отступник!' 'Отступник!' 'Отступник!'

И кто же получается тогда он, Георгий Макремболит? Слуга отступника? Земную судьбу свою возвысил, а душу для жизни вечной погубил?

Вернувшись в дом брата, друнгарий застал прощание многочисленного семейного клана Макремболитов с усопшим. Омытый и спокойный, лежал он в гробу, вот только похоронное облачение никак не сочеталось с таким знакомым ликом. Знакомым? Совсем незнакомым. При жизни брат и минуты не мог провести на месте, лицо его освещалось то хитрой ухмылкой, то удовольствием от хорошей еды, то радостью встречи, то азартом и алчностью  торга...  Но вот таким спокойным и равнодушным ко всему Георгий видел его, пожалуй лишь вчера, во время их последней встречи. Чуял смерть?

Под негромкие молитвы отца Амвросия и едва слышный гул множества голосов подошел к гробу. И вдруг как удар, как пощечину ощутил, что все здесь отторгает, отталкивает его, Георгия Макремболита. 'Чужой!', 'Чужой!' Ни на четверть тона не изменился тихий говор вокруг. И окружающие гроб родственники не пытались ни глазеть на Георгия, ни, наоборот, отводить глаза... Но вот это общее невидимое глазу отстранение от него стало внезапно плотным, ощутимым, как будто что-то затвердело в воздухе вокруг друнгария.

Чужой!

А ведь многие занимают немалые посты на императорской службе. И в армии, и во дворце. Но лишь он один отвечает за охрану басилевса - пусть даже только внешнюю, пусть этерии императорских телохранителей и не подчинены ему, но все же! Здесь, среди близких и дальних родственников он, Георгий Макремболит стоит ближе всех к сиятельному басилевсу. И, значит, вместе с ним несет ответственность за смерть одного из них!

Понимание это как чугунной плитой обрушилось на плечи друнгария. Она, эта плита, давила на него, когда выносили гроб с телом умершего, когда отпевали его в святой Софии, когда стоял он как будто бы в окружении родственников, но на самом деле совсем один, отделенный от них незримой стеной отчуждения. Чужой.

Похороны прошли, как в тумане, оставаясь в памяти какими-то рваными пятнами. Отблеск бронзовой окантовки гроба, открывающиеся двери родового склепа, раскачивающееся кадило в руке одного из святых отцов.... Когда все закончилось, ноги вынесли его оттуда одним из первых - и неважно куда, лишь бы подальше от тьмы, поглотившей брата.

Мысли шли, тяжело цепляясь друг за друга. Шли по одному и тому же, еще со вчерашнего вечера проложенному, кругу. Так идет вокруг ворота слепая лошадь, выросшая и состарившаяся на откачке воды из каменоломен.  А ноги, между тем, жили своей особенной, отдельной от головы, жизнью. И куда-то вели, вели совершенно потерявшегося в чехарде собственных мыслей друнгария.

40
{"b":"609884","o":1}