Тогда малейшее предпочтение, оказанное другому не за истинные заслуги, а по фавору, заставляло обиженного немедленно подать в отставку. Благородное это упрямство ценилось высоко в царствование Великой Екатерины, и даже в первый год восшествия на престол Павла. Впоследствии времени этот и всякий роint d’hоnnеur[18] исчез почти навсегда или, по крайней мере, сделался очень редок.

Начальник мой, Алексей Григорьевич Спиридов, был человек, одаренный всеми доблестями мирного гражданина – образован, скромен, бескорыстен, готовый на услугу, на добро, был отличный сын, муж, отец, и до такой степени дорожил честью, что едва ли она ему не дороже была самой жизни. Бескорыстие его доходило до того, что, проживая в казенном доме на так называемом шведском рынке, он, при умножении семейства, находя квартиру свою слишком тесной, вздумал воспользоваться пустым местом, выходящим на самый рынок. Он им воспользовался, отстроил три комнаты на собственный счет, и даже отапливал их собственными дровами, чтобы не быть казне в тягость. При входе в военную гавань, отделенную от купеческой, и пройдя мимо караульного дома, усмотрел он, что лежавшие накануне кирпичи, глина, известка и прочее исчезли. Начальник мой, обратясь к караульному офицеру, спросил:

– Куда употреблены материалы, которые я вчера здесь видел?

Офицер, немного смешавшись, отвечал:

– Я отпустил их капитану NN, который строится.

– А это была собственность ваша?

Офицер молчал.

– Я уверен, – продолжал мой начальник, – что капитан NN не успел вам возвратить взятого. Завтра я буду здесь и найду верно все материалы сполна, но вы видите, как мало можно полагаться на исправность приятелей. В другой раз не советую вам располагать тем, что вы беречь, а не раздавать обязаны.

Этот вежливый и деликатный выговор был в то время ужаснее нынешнего ареста, который считали посрамлением мундира, и заслуживший оный должен был, по настоянию товарищей, неминуемо выходить в отставку.

Служба моя была легка; что поручал мне адмирал, то исполнялось по возможности со всем рвением молодых лет. Остальное время, имея, по кредиту начальника, вход во все лучшие дома в Ревеле, я танцевал, влюблялся, и вообще il dоlce fаr niеntе[19] было девизом моим. Карты не были тогда в таком сильном употреблении, как ныне: это была принадлежность стариков, пожилых дам и людей в высших чинах. Молодому офицеру играть в карты было так же предосудительно, как посещать беседы не аристократические, или выпить в компании лишнее. И то, и другое затворяло вход в лучшее общество. Но жизнь в большом кругу требовала больших издержек; я задолжал. Адмирал, узнав это, призвал меня к себе. «Брать в долг и не платить есть утонченное воровство, – сказал он; – поезжайте в Москву к вашей матушке, повинитесь и просите милости». В те времена отпуски были легки, зависели единственно от начальника. Я получил курьерскую подорожную; адмирал снабдил меня письмами к матери своей, к дяде, к братьям, и я отправился через Псков для поспешного приезда на родину, которую еще порядочно не знал. Сборы небогатого офицера нехлопотливы: чемодан, без малого в полтора аршина длины и аршин ширины, белье, шляпа в лубочном коробе были главными предметами укладки, старый мундир на плечах офицера, поновее в чемодане и шпага на боку, овчинный тулуп, покрытый толстым сукном, не отягощали перекладных саней и не обременяли лошадей. Но как дорога была довольно продолжительна и скучна, и ничего замечательного не случилось, то я приступаю к своему рассказу.

В первых числах января 1795 года я ввалился в Москву и подъехал к крыльцу дома матери моей[20] на Тверской, надеясь самолюбиво на радушный прием и радость матери, после продолжительной разлуки, видеть сына молодого, и, как говорили, хорошенького прапорщика.

С тем вместе восхищался поближе узнать родину мою Москву; но едва ли не была главная цель поездки исправить мои финансы и установить годовой мой бюджет.

Доложили, заставили ждать с полчаса, которые показались мне сутками, наконец впустили. Я побежал к руке матери моей, но она меня остановила, сказав:

– Ты не к матери приехал, а к шкатулке моей. Не стыдно ли офицеру иметь так мало амбиции? Он должен предпочесть смерть всякому унизительному поступку.

Слова эти так меня поразили, что невольно слеза выкатилась из глаз.

– Вот следствие, – продолжала она, – легкомысленных твоих поступков; теперь пробудилось оскорбленное самолюбие, и офицер плачет. Не хочу тебя видеть; поезжай куда хочешь; я без позволения мужа моего не могу тебя принять, – и вышла из комнаты.

Боже мой! Какой урок! И свидетелями были наши крепостные люди. Я сбежал с лестницы, сел опять в перекладные сани и велел ехать в Немецкую Слободу, думая, может быть, найти приют у матери моего адмирала. Закутавшись в тулуп, предался я горьким размышлениям. Признаюсь, сперва оскорбился я жестосердием матери, которая, не видав несколько лет сына, отказала ему в приеме, и еще как! Жестоко страдало самолюбие; но дорога с Тверской в Немецкую Слободу довольно пространна, особенно на усталых лошадях, я имел, следовательно, время все обдумать похладнокровнее, и, к стыду моему, должен был сознаться, что прискакал более из желания получить денег, нежели по чувству сыновней любви. Ныне, когда мать моя с лишком 50 лет покоится в земле, благодарен я за урок, который возвысил дух мой и отстранил от меня малейшую низость. Правда, часто пересаливал я самое благородство, но зато не унижался, не ласкал порока, не искал так называемого внешнего счастия, которое могло лишить меня того внутреннего спокойствия, которое, утратив раз, восстановить трудно. Сердечно благодарю тебя, незабвенная мать моя, за этот практический урок, который подействовал сильнее всех теоретических преподаваний тогдашних профессоров.

Доехав до так называемого Разгуляя, я велел остановиться и спросил первого проходящего человека: не знает ли он, где дом Нестерова? Это был дядя моего начальника.

– Я, сударь, – отвечал он, – их человек; если угодно будет, я вас провожу, – и сел на облучок.

Почему я спросил дом Нестерова, а не Спиридова, куда намеревался ехать? Кто мне скажет? Что за неизъяснимый мир заключается в человеческом сердце! Есть, кажется, в человеке какой-то внутренний голос, который нашептывает ему благое. Если послушаемся его, все пойдет ладно; но когда умствование, самолюбие, заставят его поступить вопреки этому предостерегательному голосу, то все пойдет наперекор. По крайней мере, я часто испытывал это на себе и слышал от других: «Ведь крайне не хотелось, виноват, не послушался тайного голоса, сожалею». Ямщик, по указанию человека, своротил с большой Немецкой улицы налево, и сани подкатили к подъезду большого барского дома. «Мы приехали», – сказал тот же человек, соскочив с облучка.

Провели меня через большую залу, две гостинные и, наконец, в диванную, где все семейство сидело около чайного стола. Это было около 10 часов утра. Человек пожилых лет, с физиономией, внушающей почтение, встал с кресел и спросил меня, кого вам угодно?

– Его превосходительство Александра Матвеевича Нестерова[21].

– Это я! – отвечал он.

Я вручил ему письмо моего начальника.

– Прошу садиться, – сказал он и пошел в кабинет.

Почтенная старушка, супруга г. Нестерова[22], на лице которой сохранились еще остатки бывшей красоты, приветствовала меня ласково и посадила подле себя. Все расспрашивали меня о моем начальнике, о ревельском житье. Все дышало здесь спокойствием, счастьем, древней патриархальной жизнью, которую ныне напрасно искать будем. Меня подчевали, разговор оживлялся более и более, и через несколько времени я уже сделался как будто давнишним знакомым. Теперь возвратился и хозяин, который, обратясь ко мне, сказал: