– Вызвать Иванова?

– Непременно!

Он тотчас написал приказ, чтобы к нему доставили из тюрьмы Иванова. Через полчаса перед нами стоял этот Иванов. Нагло улыбаясь, он отвесил нам поклон и остановился в выжидательной позе.

– Ну, здравствуй, – сказал ему ласково Келчевский. – Что, сидеть еще не надоело?

Этот допрос происходил второго апреля, и, значит, Иванов сидел без малого три месяца.

Иванов передернул плечами.

– Известно, не мед, – ответил он. – Ну, да я знаю, что господа начальники и смилостивятся когда-нибудь.

Келчевский покачал головой.

– Вряд ли! Суди сам, Петров говорит, что ты душил извозчиков, а я тебя вдруг отпущу!

– Петров?! Ах, он… – воскликнул Иванов.

– Что Петров, – продолжал Келчевский. – Ты сам говоришь то же…

– Я?

– Ты. Крюкину говорил, Зикамский и Ильин тоже слышали. Хочешь, позову их?

– Брешут они. Ничего я такого не говорил.

– Позвать?

– Зовите. Я им в глаза наплюю.

– А что от этого? Все равно сидеть будешь. Поймаем еще двух-трех – они не дураки. Все на тебя накляпят, благо, уже сидишь. Петров-то все рассказал…

Иванов стал горячиться.

– Что рассказал-то? Что?

– Сказал вот, что вещи продавали…

– Ну, продавали, а еще что?

– Что ты душил…

– А он? – закричал неистово Иванов.

– Про себя он ничего не говорил. Ты душил и грабил, а продавали оба, – спокойно ответил Келчевский.

– Так он так говорит! – тряся головой и сверкая глазами, закричал Иванов. – Ну так я ж тогда! Пиши, ваше благородие! Пиши! Теперь я всю правду вам расскажу.

Келчевский кивнул и взял перо.

– Давно бы так, – сказал он. – Ну, говори!

Иванов начал рассказывать, оживленно жестикулируя.

– Убивать действительно убил. Только не один, а вместях с этим подлецом, Петровым. Удушили извозчика, что в Царское ехал. Взяли у него все – и только, больше ничего не было.

– Какого извозчика? Где? Когда?

– Какого? Мужика! Ехал в Царское, обратно. Мы его на Волховском шоссе и прикончили. В декабре было.

– Так! Ну а вещи куда дели? Лошадь, сани?

– Лошадь это мы, как есть двадцать восьмого декабря, в Царское с санями увезли. Сани продали Костьке Тасину, а лошадь – братьям Дубовицким. Там же, в Царском. Они извоз держат…

– Какая лошадь?

– Рыжая кобыла, на лбу белое пятно, и одно ухо висит.

– А сани?

– Извозчичьи. Новые сани, двадцать рублей дали. а за лошадь – двадцать пять.

– А полушубок, армяк?

– Это тоже у Тасина, а другой – у солдатки. Тот самый, на чем поймались. А остальную одежду и торбу, сбрую – в сторожку на Лиговке.

– В какую сторожку?

– В караульный дом, номер 11. Туда все носят сторожу. Вот и все. А что Петров на меня одного, так он брешет. Вместе были, вместе пили…

– Ну, вот и умный, – похвалил его Келчевский. – Теперь мы во всем живо разберемся.

Он написал распоряжение о переводе арестованного в другую камеру и отпустил его. Едва он ушел, как я вскочил и крепко пожал руку Келчевскому.

– Теперь они все у нас! Надо в Царское ехать!

– Прежде всего надо его сиятельству доклад изготовить.

На другой день о деле было доложено графу Шувалову, и он распорядился тотчас начать энергичные розыски в Царском Селе, для чего командировал меня, Келчевского и еще некоего Прудникова, чиновника особых поручений при губернаторе.

Собственно, самое интересное начинается с этих пор. В этих розысках я не раз рисковал жизнью, и может быть, поэтому дело это так запечатлелось в моей памяти. Передо мной сейчас лежат сухие полицейские протоколы, а я вижу все происшедшее как наяву, хотя с той поры прошло добрых сорок лет.

Итак, нам троим было поручено это дело, а собственно говоря – одному мне.

Но еще до назначения графом Шуваловым я принялся за розыск. Едва стемнело, я переоделся оборванцем: рваные галоши на босу ногу, рваные брюки, женская теплая кофта с порванным локтем, военная засаленная фуражка. Подкрасил себе нос, сделал на лице два кровоподтека и, хотя на дворе было изрядно холодно, вышел на улицу и смело пошел на окраину города, на Лиговский канал.

В ту пору места за Московской заставой представляли собой совершенную глушь. Вокруг простирались пустыри, не огороженные даже заборами, а у шоссе стояли одинокие сторожки караульщиков от министерства путей сообщения, в обязанности которых входило следить за порядком на шоссе. Эти крошечные домики отстояли друг от друга примерно на двести саженей.

Туда-то я и направил свои шаги. Иванов указал на караулку под номером 11, и я решил прежде всего осмотреть ее внутри и снаружи.

Одинокая караулка стояла саженях в пяти от шоссе. Два крошечных окна и дверь выходили наружу, а с боков и сзади домик окружал невысокий забор. Тут же, за домиком, протекала Лиговка, за ней чернел лес.

Место было глухое. Ветер шумел в лесу и гнал по небу тучи, сквозь которые изредка пробивался месяц. Из двух окон сторожки на шоссе падал бледный свет. Настоящий разбойничий притон!

Я осторожно подошел к караулке и заглянул в окно. Оно было завешено ситцевой тряпкой, но ее края не доходили до косяков, и я видел все, что происходило в комнате.

Комната была большая, с русской печью в углу. Вдоль стены тянулась скамья. Перед скамьей стоял стол, а вокруг него – табуретки. На другой стене висела всякая одежда.

За столом, прямо лицом к окну, сидел коренастый блондин, видимо, чухонец. У него были светлые большие усы и изумительно голубые, какие-то детские глаза. По всему чувствовалось, что он обладает недюжинной силой.

К его плечу прислонилась рослая красивая женщина. Другая женщина сидела к окну спиной. На скамье восседал рослый мужчина в форменном кафтане с бляхой и с трубкой в зубах.

На столе стояли зеленый полуштоф, бутылки с пивом и деревянная чашка с каким-то хлебовом. Между присутствующими царило согласие, лица выражали покой и довольство. Чухонец что-то говорил, взмахивая рукой, и все смеялись.

Я решился на отчаянный шаг и постучал в окошко.

Все вздрогнули и обернулись к окну. Чухонец вскочил, но потом опять сел. Сторож пыхнул трубкой, медленно встал и пошел к двери.

Признаюсь, я дрожал – отчасти от холода, отчасти от волнения. Дверь распахнулась, и в ее просвете показалась высокая фигура хозяина. Опираясь плечом о косяк, он придерживал свободной рукой дверь.

– Кто тут? Чего надо? – грубо окрикнул он.

Я выступил на свет и снял картуз.

– Пусти, Бога ради, обогреться! – сказал я. – Иду в город, озяб, как кошка.

– Много вас тут шляется! Иди дальше, пока собаку не выпустил!

Но я не отставал.

– Пусти, не дай издохнуть! У меня деньги есть, возьми, коли так не пускаешь.

Этот аргумент смягчил сторожа.

– Ну, вались! – сказал он, давая дорогу, и, обратясь к чухонцу, громко пояснил:

– Бродяга!

Я вошел и непритворно стал прыгать и колотить нога об ногу, так как чувствовал, что они окоченели.

Все засмеялись. Я притворился обиженным.

– Походили бы в этом, – сказал я, сбрасывая с ноги галошу, – посмеялись бы!

– Издалека?

– С Колпина! Иду стрелять пока што…

– По карманам? – засмеялся сторож.

– Ежели очень широкий, а рука близко… Водочки бы, хозяин! Озяб!

– А деньги есть?

Я захватил с собой гривен семь мелкой монетой и высыпал теперь их на стол.

– Ловко! Где сбондил?

Я прикинулся снова и резко ответил:

– Ты не помогал, не твое и дело…

– Ну, ну! Мое всегда цело будет! Садись, пей! Стефка, налей!

Сидевшая подле чухонца женщина взяла полуштоф и тотчас налила мне стаканчик. Я чокнулся с чухонцем, выпил и полез в чашку, где были накрошены свекла, огурцы и скверная селедка, что-то вроде винегрета.

Сторож, видимо, успокоился и сел напротив меня, снова взявшись за трубку. Чухонец с голубыми глазами ребенка стал меня расспрашивать.

Я вспомнил историю одного беглого солдата и стал передавать ее, как свою биографию.