— Мама, смертный решается посетить 1922 год! Координаты: РСФСР, Н-ский стрелковый полк, 2-й эшелон в момент следования на юг.

Разобраться в сигналах огромного электронного устройства я не мог, но следующая команда уже относилась ко мне:

— Смертный, приготовься!.. Эшелон на подходе к станции Грязи Юго-Восточной железной дороги. Закрой глаза! Сейчас перед тобой в обратном направлении за тысячную долю секунды пронесутся события сорока трех лет. Ты готов?

Мне очень хотелось в эту минуту закричать: «Не надо, я раздумал!» Но это значило бы подорвать свой авторитет в глазах двух трехтысячелетних старушек и, возможно, навсегда потерять Ваньку... Собрав все свое мужество, я сказал:

— Готов!

Что со мной произошло дальше, я так и не понял и вряд ли когда-либо пойму. Первое, что я почувствовал,— это свет и тепло яркого солнечного дня. Потом меня оглушили пронзительные свистки паровозов, разноголосое лошадиное ржание и шум большой человеческой толпы. Внезапно под самым моим ухом раздался озорной мальчишеский голос:

— А вот ыклеры — папиросы здеся, вот они!

Как бы удивил один этот возглас моего теперешнего сорокалетнего современника! Но я, открыв глаза, увидел именно то, что ожидал увидеть: в двух шагах от меня вертелся лохматый, босоногий, как черт, грязный мальчишка-папиросник, торговавший поштучно папиросами «Эклер». Даже ряшка его показалась мне малость знакомой. Уж не тот ли это шкет, который, продавая мне десяток «ыклеров», обсчитал меня на целых две тысячи рублей?

Сомнений быть не могло: я оказался в 1922 году. И не где-нибудь, а среди многолюдного базара, в двухстах метрах от двухэтажного, хорошо прокопченного здания большой узловой станции Грязи.

Муза Клио честно выполнила свое обещание...

3.

Не то в Кочетовке, не то в самом Козлове в библиотечный вагон подсел лекпом Оськин, тот самый, что при отъезде из Архангельска позеленел от хлорофилла. По старой памяти завбиб принял его суховато, но скоро оказалось, что Оськин большой весельчак, к тому же человек бывалый: служил в армии с 1908 года, а до того времени работал в эпидемических отрядах, гасивших вспышки тифа, оспы, холеры, даже чумы. За шесть лет службы в заразных бараках он, к великому удивлению завбиба и Ванькиному удовольствию, нажил немалый запас всевозможных занимательных историй с самыми веселыми концовками. Грозные болезни фигурировали в его рассказах в качестве комических персонажей под своеобразными кличками и прозвищами: холера именовалась «тещей», оспа — «свекровью», дизентерия — «золовкой», чума — «кумой». Такое панибратство с врагами человеческого рода сначала не понравилось завбибу, но Оськин сумел его переубедить.

— Я не зря им прозвания дал, а по необходимости. Привезут, скажем, тебя в холерный барак вовсе квёлого, как я к тебе подойти должен?.. Тут очень многое от медсостава зависит. Иной подойдет да и брякнет: «Холера у тебя, браток, а холера на то и холера, что шутить не любит. С этой самой койки, на которую тебя положили, уже четверых ногами вперед вынесли». Оно, если разобраться, все правильно, но только от таких слов больной еще квёлее делается и оттого теряет всякую прочность. У меня подход вовсе другой: «Чем ты теще досадил, что она этак тебя скрутила?» Больной, натурально, в недоумение приходит: «Какая такая теща?» — «Да та самая, какая от сырой воды заводится»... И наговоришь ему два короба шуток-прибауток: мало ли их про тещ сложено! Смотришь, больной совсем разбираться перестал, чего ему делать: не то охать, не то смеяться... Великое дело, когда больной страх перед болезнью теряет!

Шутовское (по мнению завбиба) измывательство над болезнями, как оказалось, имело некоторый смысл.

Ванька же усмотрел в долгой и опасной работе Оськина нечто героическое, походившее на подвиг.

— Сам-то ты ни разу ничем не заразился?—осведомился он у лекпома.

— Наяву ни разу ничем, а во сне один раз «свояка» прихватил.

— Как «во сне»? —изумился завбиб.

— Наяву, особенно в работе, никакая зараза ко мне не пристанет, потому что я ни одной болезни не боюсь, а вот за свой сон никто поручиться не может. Довелось мне один раз в «дядькиной» палате работать. Больные, все как один, очень непрочные были, а товарищ мой, с которым я сменялся, приболел, и пришлось мне одному безотлучно чет-веро^ суток дежурить. До того я от усталости дошел, что хожу, а пол подо мной волнами ходит. На третьи, должно быть, сутки один из больных помер. Вынесли его... Ну, я и не удержался — прилег на пустую койку и, конечно, сразу заснул. Сплю, сам во сне понимаю, что спать нельзя, а дремота глаза так и застилает. И привиделось мне под конец, будто я «свояка» подцепил... Так что же? Трех недель не прошло, я и свалился...

— Очевидная инфекция, нормальный инкубационный период! — со знанием дела определил завбиб.

— Как бы не так! Вовсе ничего нормального тут не было: с ног меня сбил «свояк», а спал-то я на дядькиной койке.

— Подожди... Кто такой «свояк» и кто «дядька»?

— Разве я тебе не все объяснил? «Свояк» — сыпной тиф, ну а «дядька» чином повыше: я так сап называю.

— Ты... спал на койке умершего от сапа?!—с дрожью в голосе спросил ошеломленный завбиб.

— Это неважно! — простодушно ответил Оськин.— Во сне-то я «свояка» видел и поэтому по всем правилам «свояком» заболел.

— А если бы тебе «дядька» приснился?

— Тогда не миновать «дядькой» хворать...

За занимательным раговором о страшных «родственниках» время летело незаметно. Рассказчик первый вспомнил о предстоящей долгой стоянке.

—' Пеековатку давеча с ходу проехали, а сейчас, значит, мост через реку Матыру должен быть. Речка хоть и

Г

небольшая, но дельная: глубокая и рыбная... Я эти мес?а знаю. Как мост проедем, так и Грязи... Вон никак уж и элеватор показался. Здешний элеватор первейший на всю Россию!

И в самом деле. Выглянув по примеру Оськина из двери вагона, Ванька увидел огромное серое здание.

— Ух ты, какой здоровый! — подивился он.— И ни одного окна в нем нет! Чего же в нем по потемкам делают, в этом элеваторе?

Даже весьма обстоятельные объяснения завбиба и Оськина, что серая махина служит зерновым складом, не совсем убедили Ваньку, и он решил по приезде в Грязи удостовериться в том лично. Под таким предлогом и выпросил у завбиба отпуск.

4.

Увы, не каждое намерение претворяется в жизнь! Познакомиться с грязинским элеватором ближе Ваньке помешало роковое стечение обстоятельств: во-первых, эшелон остановился далеко от него, во-вторых, Ванькиным спутником по исследовательской экспедиции оказался всеведущий лекпом Оськин, заявивший, что около станции есть базар-«хитровка», где продается лучшая в мире махорка-самосад высоко ценимого знатоками сорта «Вырвиглаз». С благословения крайне заинтересованного завбиба Ванька и Оськин двинулись на поиски этого деликатеса и через три минуты оказались в табачном ряду шумного базара, в обществе юного бизнесмена с «ыклерами» и... изнывающего в состоянии вымышленности автора.

Оказавшись в окружении табачных спекулянтов, Оськин чувствовал себя, как рыба в воде. Сначала прошел вдоль ряда мешков с махоркой, оценивая товар на глаз, потом приступил к дегустации. Выкурил цигарок шесть, пока добрался до настоящего «Вырвиглаза». Однако совершению торговой сделки помешало появление нового продавца, громовым басом оповестившего:

— Только для настоящих курильщиков! Листовой самосад— _Сам черт ему не рад! Смерть мухам, да здравствует чахотка!

Можно было ждать, что такая реклама разгонит покупателей, но настоящих курильщиков разве испугаешь! Кинулись к мешку, как мухи на мед. Оськин оказался в числе первых. Он же первым высказал авторитетное суждение о рыночной новинке:

— Табачок подходящий! Ежели к нему для нежности «Вырвиглаза» добавить — нормально будет...