На рождение папенька подарил ему настоящую двустволку. Правда, старую, шомпольную, зато знаменитого завода «Гастин-Ренетт». Таких редких ружей в мире осталось, пожалуй, штук пять или шесть… Саша почему-то очень гордился этим и радовался подарку.
Теперь он совсем перестал ходить на деревню. Все дни либо просиживал у папеньки в библиотеке, либо уходил охотиться, а точнее — просто бродил по окрестностям в одиночку, в сопровождении одной только Стрелки — старой тонконогой борзой.
Рассказ старика о разбойнике Кудеяре никак не шел из головы. Саша снова и снова вспоминал его, каждый раз сердце схватывала сладкая жуть и непонятная тоска. Он досадовал, что не расспросил деда Пахома поподробнее, мало узнал про знаменитого разбойника, но идти и спрашивать снова отчего-то было неловко.
Кудеяр ему даже снился — часто, почти каждую ночь. Огромный, широкий в плечах и груди, заросший черно-седой бородой, но совсем не страшный… Лицо его, похожее на иконописные византийские лики, было строго и красиво, только темно-серые, словно дымчатые глаза из-под тяжелых век смотрели добродушно и чуть насмешливо. Кудеяр во сне говорил что-то, но слов Саша не мог разобрать, как ни силился, потом, махнув рукой, уходил и все манил за собой.
Сны эти тревожили Сашу. Словно какая-то невидимая сила упорно отгораживала его от других людей и влекла прочь из дома…
Лето выдалось жаркое, душное, с частыми грозами. Однажды — уже в конце августа, когда поля стоят пусты и просторны, но еще по-летнему светлы и веселы, — Саша заблудился.
Поначалу он и сам не понял, как это вышло. Ближний лесок, принадлежащий престарелой графине Хлыдиной, куда деревенские девки ходят за грибами и ягодами, был так знаком, так исхожен вдоль и поперек, что, кажется, любую тропинку Саша мог бы отыскать хоть с закрытыми глазами.
В тот день он вышел из дома совсем рано — только петухи пропели на деревне. Спать больше не хотелось. Саша взял на кухне испеченную с вечера ржаную лепешку, подхватил ружье, свистнул Стрелку и вышел из дома тихо, стараясь не скрипнуть дверями.
Утро выдалось ясное и погожее. Солнце блестело в небе — вроде бы еще летнее, горячее, но в воздухе уже висит предчувствие близкой осени. Он шел напрямик, прямо через поле, и желтая щетка жнивья шуршала под сапогами.
Вот и канава, отделяющая поле от лесной опушки. Легко перепрыгнув ее, Саша свернул на тропинку, ведущую к его любимому месту — чистому и глубокому озерцу, почти никогда и никем, кроме птиц и зверья, не посещаемому, — и пошел по лесу, радостно вдыхая всей грудью давно привычные, знакомые и милые сердцу запахи. Лес был не частый, далеко видный насквозь, солнечный. Радостно было идти по сухой траве, смотреть на чуть желтеющие клены и старые березы, на могучие ветвистые дубы, уже не такие темные, как летом, с поредевшей и подсохшей листвой.
Прямо перед ним на тропинку выскочил большой серо-палевый заяц — да так и застыл в оцепенении, только глазами моргал часто-часто. Саша был так поражен этим, что даже растерялся и не сразу вспомнил про ружье, а когда потянулся за ним — неловко задел за собачку. Оглушительно грянул выстрел, разорвав легкую и чистую лесную тишину. Косой так и порхнул в кусты, только закачались ветки орешника, низко висящие над землей.
Неизвестно почему, Саша почувствовал себя сконфуженным, словно допустил какой-то нелепый и даже непростительный поступок. По правде сказать, охотник он прескверный — на спор легко может прострелить игральную карту с двадцати шагов, но стоит ему только прицелиться в зверя или птицу, увидеть перед собой не мишень, а живой, трепещущий комок плоти, как рука начинает дрожать и глаза застилает непрошеная пелена.
Странно вела себя и Стрелка — вместо того чтобы, как обычно, преследовать зверя, гнать его с громким лаем, она вдруг заскулила, задрожала всем телом и прижалась к Сашиным ногам, будто ища защиты.
— Эх ты, старушка! — Саша потрепал ее по загривку. — Зайца испугалась, храбрая охотница? Ну, пойдем, пойдем. Не бойся, я никому не скажу.
Саша двинулся дальше. Приподнятое, почти праздничное настроение испарилось без следа, и даже лес уже не казался таким светлым и веселым. Не успел он пройти и двадцати шагов, как ветка больно хлестнула по лицу. Фуражка улетела куда-то в сторону. Он долго оглядывался по сторонам, пока не заметил белеющее пятно на самом дне неглубокого овражка, заросшего пышным папоротником.
— Придется спускаться, ничего не поделаешь! — зачем-то сказал он вслух и посвистал собаку: — Стрелка, за мной!
Когда он отыскал свою пропажу и поднялся по крутому и неожиданно скользкому склону, то никак не мог узнать место, где находится. В лесу как будто потемнело, и солнечные лучи уже не проникали сквозь густые заросли. Тропа исчезла совсем. Саша пошел вперед, наугад, продираясь сквозь кустарник и поминутно спотыкаясь о кривые, узловатые корни деревьев. Ему казалось, что ветки, словно чьи-то алчные руки, хватают за ноги, в клочья рвут одежду, и стоит остановиться на мгновение — пропадешь совсем. Собака, нервно скуля и поджав хвост, шла рядом с ним шаг в шаг, и от этого на душе было еще тяжелее. Ведь случись что, и Стрелка тоже потеряется, погибнет здесь!
Скоро он совсем выбился из сил. Хуже всего, что совершенно не представлял себе, куда идет и где находится. О заблудившихся и пропавших в лесу говорили на деревне: «Это тебя леший кружит!», и сейчас он в полной мере ощутил весь страх и одиночество человека, оказавшегося внезапно во власти чужой и недоброй силы.
Умом Саша прекрасно понимал, что леший здесь ни при чем, просто, сбившись с дороги, человек одной ногой делает большой шаг, а другой — маленький, потому и ходит по кругу, но все равно стало как-то не по себе. Вдруг да выглянет сейчас из-под коряги — нагой, косматый, обросший шерстью, с зеленой спутанной бородой…
Вспомнил некстати, как в прошлом году потерялась маленькая девочка, дочь кухарки Аксиньи. Искали всю ночь, но без толку. Папенька нарочно всех работников отправил с фонарями. Мать сначала голосила без умолку, и жутко было слышать этот вой — не человеческий даже, а звериный, потом накинула на плечи темный платок и ушла со двора, не сказав никому ни слова. На следующее утро девочка нашлась — сидит себе на пеньке, шишками играет, веселая, здоровая и даже не испуганная совсем.
Горничные потом шептались, не просто так девочка объявилась — бегала Аксинья на старую мельницу к знахарю Игнату. Тот ей велел взять печеные яйца да кусок сала, завернуть в чистую тряпицу, красной ниткой перевязать, отнести в лес и оставить на пеньке с особым приговором: «Леший честной, хозяин лесной, просим тебя — нашу хлеб-соль прими, во всех винах нас прости, а нашего родного возврати». Так и вышло — еда исчезла, а маленькая Машутка объявилась на том же месте. Слова эти показались тогда Саше чудными, забавными, даже смешными вроде детских стишков-считалок, потому и врезались в память накрепко.
А лес все темнел, все надвигался со всех сторон… Казалось, что деревья вдруг превратились в живые существа, наделенные собственными разумом и волей, отличными от человеческих. Это было так страшно, что Саша зажмурился, как бывало в детстве, когда пугался чего-нибудь, и крикнул:
— Эй, лесной хозяин! Отпусти меня! Ну пожалуйста! Прости, если в чем виноват — отпусти только!
Саша старался крикнуть погромче, но голос все равно слегка дрожал.
Он услышал, как в вышине зашумели верхушки деревьев, будто переговариваясь друг с другом. Откуда-то налетел нежданный порыв ветра, и от его дуновения Саша почувствовал, как холодная волна пробежала по телу, от макушки до самых пяток. Даже волосы на голове зашевелились.
Когда он снова открыл глаза, первое, что увидел — знакомую утоптанную тропинку под ногами. Саша прибавил шагу, и вот уже солнечный свет замелькал вдалеке между деревьями… Забыв про усталость, он припустился бегом и скоро оказался на опушке леса.
Солнце уже стояло в самом зените. Саша огляделся по сторонам. Прямо перед ним расстилался просторный, некошеный луг, заросший высокой, засыхающей уже травой. Тут и там пестреют полевые цветы — ромашки, васильки и еще какие-то мелкие, белые, названия которых он не знал. Далеко, до самого горизонта тянется колея проселка, будто навечно выбитая в земле… Только сейчас он понял, что вышел совсем с другой стороны — не к деревне и усадьбе, а к давно заросшему и покинутому Никольскому шляху — старой дороге, по которой когда-то шли на юг стрельцы самого Ивана Грозного. Теперь, чтобы вернуться домой, предстоит сделать немалый крюк — через село Покровское. Лесом было бы, конечно, короче, но Саше совсем не хотелось снова ступать под его обманчивую и опасную тень. Мало ли что…
