А все-таки что-то екало в груди иногда… Верно говорят, что старая любовь не ржавеет! Как-то, случайно встретив Таню в коридоре, Максим окликнул ее.
— А, привет… Вернулся? — В голосе девушки вовсе не слышалось радости. — Что ты хотел? Только побыстрее, пожалуйста, я спешу.
— Да так, просто поговорить…
— О чем? — Голос ее звучал резко, почти зло. — Я тебе что, Пенелопа, что ли? Ты там служишь, когда еще вернешься — а я в это время должна в девах киснуть? Нет уж, извини! Молодость проходит быстро, надо успеть в жизни устроиться!
Таня тряхнула головой, резко повернулась и зашагала вперед по гулкому коридору, нарочито громко стуча каблуками. Максим стоял в полной растерянности. Конечно, по-своему она права… И все равно на душе было погано, как будто что-то нежное и трепетное ушло навсегда.
«После боя под Сахновкой война была окончена для меня. Да что там война! Сначала казалось — и жизнь тоже. Я чувствовал, как кровь моя вытекает на землю, смешиваясь с ней, словно дождевая вода.
А вместе с ней — утекала и жизнь. Еще немного — и мне пришлось бы пополнить собой бесконечно длинный список тех, кто погиб на этой войне.
И все же этого не случилось. Сколько бы грязи и крови ни пришлось мне повидать на фронте, но в то же время именно там довелось мне познать настоящую силу человеческой доброты, участия и мужества. И этого я никогда не забуду».
Александр очнулся в черно-багровом облаке боли. Она была такой огромной, что даже странно было — как может в мире поместиться еще что-то?
Вокруг было темно. Наверное, уже ночь… — подумал он. Луна чуть светила сквозь облака, и перерытая воронками бесплодная земля, где далеко вокруг не видно было ни кустика, ни травинки, казалась живым существом, израненным и бесконечно страдающим.
Таким же, как и он сам.
Волна боли накрыла его с головой. Александр почувствовал, что умирает, даже закрыл глаза на мгновение… А когда снова открыл — увидел склонившееся над ним знакомое лицо, заросшее бородой, почувствовал запах черного хлеба и промокшего насквозь шинельного сукна.
— Никифор… — прошептал он и чуть улыбнулся. — Хорошо, что ты здесь. Возьми вот… — Он полез было за пазуху, где хранил в особом потайном кармане письма. — Напиши…
Он хотел сказать, чтобы родителям и Конни о его смерти сообщили как-нибудь мягче, не на казенном бланке, а простыми человеческими словами, и, может быть, тогда им будет легче хоть немного.
Но Никифор, кажется, и не собирался слушать. Он ловко, сноровисто подхватил его, взвалил себе на спину и потащил куда-то через перепаханное войной поле. От этого стало только хуже, каждый толчок отдавался в израненном теле новой вспышкой боли, так что Александр сжимал кулаки и скрипел зубами. Он хотел было крикнуть, чтобы Никифор бросил его, оставил в покое и не мучил больше, но из горла вырывались только невнятные стоны.
Скоро и спаситель его совсем выбился из сил. Александр слышал, что дыхание его с каждой минутой становилось все более тяжелым и хриплым, он все чаще опускал его тело на землю — и сам валился рядом. Это продолжалось долго, почти бесконечно. Наконец вдалеке замелькали огоньки, и Никифор приободрился немного.
— Ничего, ничего, вашбродь! — повторял он. — Даст бог, до гошпиталя дотянем! Близко уже совсем…
Александр закрыл глаза. Почему-то ему стало вдруг очень спокойно. Важным сейчас казалось только одно — бесконечно длинный, мучительный путь подходит к концу, и можно отдохнуть немного… Тело стало легким, невесомым, и даже боль куда-то исчезла. Темнота накрыла его мягким теплым одеялом, и, уже теряя сознание, он улыбался окровавленными, искусанными губами.
Очнулся в полевом лазарете. Светила керосиновая лампа, звякали инструменты, со всех сторон доносились стоны раненых… Пахло карболкой и хлороформом, но главное — вокруг стоял густой и отвратительный, тошнотворный запах свежей крови, совсем как от туш в мясной, куда он в детстве как-то увязался за кухаркой Матреной. Увидев рассеченные мясные туши, телячьи головы, мясников в белых фартуках, перемазанных кровью, он ужасно испугался и громко заревел. Потом даже мяса долго не мог есть — все мерещились мертвые, подернутые пленкой телячьи глаза…
Кто бы мог подумать, что то же бывает и с людьми?
Александр попробовал было пошевелиться — и застонал от боли. В голове мутилось, тошнило, все плыло перед глазами, и грудь, стянутая давящей повязкой, просто горела изнутри. Никогда в жизни он еще не чувствовал себя так плохо…
А рядом доктор в золотых очках мыл в тазике окровавленные руки, обтирал их полотенцем и приговаривал:
— Экий вы счастливчик, прапорщик! Вот еще на полногтя бы повыше — и все, прямо в сердце. А теперь поживете еще, мы вас подлечим, станете как новенький…
— А Никифор где? — спросил Александр. Почему-то ему казалось, что если он снова увидит Чубарова, то ему сразу станет легче.
— Никифор? — Доктор нахмурился. — Это кто такой?
— Ну, тот солдат, что меня спас!
— Не знаю, голубчик, не знаю… Тут каждый день их знаете сколько проходит? Не могу же я запомнить каждого!
«К стыду своему, я не ведаю и по сей день, что стало дальше с моим спасителем. Погиб ли он на фронте, вернулся ли домой невредимым, стал ли жертвой войны следующей, гораздо более чудовищной и бесчеловечной, когда брат идет на брата? Или, может быть, жив и поныне? Скорее всего, об этом мне не узнать уже никогда.
Но маменька моя еще долго ставила в церкви свечу „за здравие раба Божьего Никифора“».
Все-таки странное дело — каждый, кому довелось оказаться на войне, мечтает о том, чтобы вернуться домой живым, чтобы поскорее забыть ее как страшный сон и начать все заново… А потом вспоминает долгие годы, словно только тогда и жил по-настоящему.
Может быть, потому, что на войне, в состоянии постоянной опасности, когда каждый день — как последний, возникают особые узы между людьми. Они крепче родственных и дружеских, ведь в момент риска, на грани смерти боевой товарищ становится ближе, чем кто-либо.
И война постепенно превращается в самое яркое воспоминание на всю оставшуюся жизнь, подергивается романтическим флером…
Максим вспомнил, как недели две назад Леха пригласил его на свой день рождения. Идти ужасно не хотелось — он прекрасно знал, что представляют собой эти посиделки в дорогом ресторане, когда почти все гости — «нужные» люди. Контингент Лехиных знакомых он знал довольно хорошо… Сначала будут говорить длинные тосты, поздравлять именинника, вручать подарки, шуршащие праздничной упаковкой из дорогих магазинов, многозначительно переглядываться между собой и «выходить покурить» со словами: «Тут возникла такая тема… Перетереть по уму надо бы». Решают, надо понимать, свои вопросы с «откатами», «наездами» и «заморочками». Потом напьются, начнут бить посуду и горланить песни под караоке, кто-то непременно уснет прямо за столом, уткнувшись лицом в салат. Часам к двум гости разъедутся по домам отсыпаться, и только самые стойкие закончат вечер в какой-нибудь VIP-сауне с девочками нетяжелого поведения.
Максим уже придумывал какой-нибудь повод, чтобы отказаться, но Леха позвонил сам.
— Ты, Ромен Роллан, часам к восьми подгребай, — весело сказал он, — ресторан «Новый свет», схему проезда я тебе по Инету скинул уже. И не вздумай всякую хрень покупать, подарок типа… У меня и так этим говном вся квартира заставлена!
— Да я вообще-то… — замялся Максим. Очень не хотелось обижать друга отказом, но и тратить вечер на бессмысленные посиделки — тоже. На том конце провода воцарилось гробовое молчание, и это не предвещало ничего хорошего. — Может, как-нибудь в другой раз? — спросил он с надеждой. — Посидим вдвоем, отметим… Не будь ты таким формалистом!
— Даже не думай, — отрезал Леха, — обижусь. Знакомых у меня много, а друзей — нет. Должен же хоть кто-то глаз радовать за столом! Все, до встречи.
Максим с тяжелым вздохом повесил трубку пошел бриться. По дороге он мысленно клял себя за мягкотелость и в ресторан приехал в отвратительном настроении. Тяжелая, помпезная роскошь банкетного зала с вычурной позолоченной мебелью, дубовым паркетом и белоснежными крахмальными скатертями тоже почему-то совсем не радовала, а скорее раздражала его. Будто в музей пришел…
