– Слышь, вы… ящероубогие! С вами власть говорит!..

Егорка замер. Ольгу Кирилловну, как и голос Наташки, своей жены, он различал в любом состоянии.

Фроська так глубоко зарылась в опилки, что у нее не было даже щелочки разглядеть Егорку, но Фроська все слышала и лихорадочно соображала, как же ему помочь.

– Сщ-а… товарищ участковый в вас гранатой кинется, – предупредила Ольга Кирилловна. – Раз вылазить не вылазите!..

Все! Теперь Фроська не сомневалась, что она сегодня умрет.

…Как? Я умру?.. Жила-жила… и вдруг умру?..

Егорка перекрестился. Потом навернулись слезы, – за ним пришли, там, за стеной, милиция, а милицию ненавидела вся страна.

– Ты права, Оленька… – Окаемов сообразил наконец, что Егорка так просто не сдастся, лезть за ним придется ему самому, но пачкаться не хотелось. Надежнее всего, конечно, привязать здесь, у лаза, собаку и отойти пока пообедать. Окаемов проголодался. Тем временем подъедет кто-то из младших чинов… вот пусть и занимаются…

Только за собакой надо обращаться в отделение, собаку быстро не привезут.

– Батяня мой, Оленька, в войну… великую чеченов из Урус-Мартана выселял. Врываемся мы, говорит, к чеченам на грузовиках, целая рота… – Окаемов решил передохнуть; надо же понять, что теперь делать, – темень непроглядная, моторы ревут, фары слепят… и мы стоим грозно, с автоматами наперевес: «Десять минут на сборы! Всем по машинам!»

А чечены… маленькие такие, грязные, детишков к себе прижимают, трясуться, потому как ночь кругом, а тут автоматы и фары… – вот тогда, сынок, говорил батяня, я и был человек! Свою силу чувствовал. Захочу, говорит, перестреляю их к чертовой матери! И ничего мне за это не будет, потому что товарищ Сталин сказал, что чечены Родину предали, Гитлера полюбили…

– Во как…

– Очень хорошо, я считаю, что тогда все на свете русские решали. Везде порядок был.

– Мы, Палыч, великий народ, – подтвердила Ольга Кирилловна. – Мы запросто можем всех перестрелять. Я вот думаю: может, их правда гранатой? Примите решение, товарищ капитан.

– Не, Оленька, не! Здесь собачка нужна… Конкретно натравленная.

– Верно Палыч, ой как верно, – лепетала Ольга Кирилловна, заглядывая Окаемову в глаза. – Тут же пробочкой выскочут…

Егорка застонал.

– Эй товарищ… – тихо просил он. – Пожалуйста… не надо песиков. У нас ребеночек тут живет.

– Какой, бл, ребеночек?.. – вздрогнул Окаемов.

– А?..

– Дети, говорю, откуда?

Они испуганно переглянулись с Ольгой Кирилловной.

– Где ребенка украл?

– Зачем… украл?.. Крыса больная… с нами живет, – испугался Егорка. Ее ж испугать можно… песиком…

Он застонал, обхватив голову руками.

– Ну и вылазь, – гаркнул Окаемов. – Личность твою установим, и сразу отпущу. Слово русского офицера!

– Егоркой меня зовут! – крикнул Егорка. – Иванов я… Русский! Егор Васильевич! Я ничего плохого не делаю… честное слово! Крест даю!

– А девка где?.. – насторожилась Ольга Кирилловна. – Девка куда деласи?

– Так гуляет где-й-то… Я ей что, надсмотрщик? Сам переживаю, не обидел бы кто! С вчера ис-шо ушедши. А где – не скажу, потому как ведать не ведаю, товарищ! Проснулся, ее нет…

– Считаю до двух, – громко повторил Окаемов. – Или вылазь, или пуля в живот!

– Зачем пуля? – закричал Егорка. – Зачем?

– За нарушение паспортного режима.

– А?

– Закон у нас такой. У милиции. Мы стреляем, когда хотим. Р-раз…

– Да какой я гражданин? – пробормотал Егорка. – Засранец я, самому ж неловко…

Он поискал глазами Фроську и вдруг увидел кончик ее хвоста. Вот радость-то, хоть крыска здесь…

– Мудофлоты!.. – вдруг истошно завопила Ольга Кирилловна. – Товарищ Окаемов, глянь! Это ж мой бидон, бл!.. Это ж… меня грабанули, Окаемов! Ты… ты слышишь, меня? Участковый! Мой!

Окаемов не слышал:

– Два…

– Палыч, Палыч… прикинь! – теребила его Ольга Кирилловна. – Это же меня наказали! Эти двое! Они уперли, срань чертова! Такой бидончик был… Новенький! – всхлипнула она. – Это что ж… они в квартиру мою залезали?! В квартиру? Через балкон? Нет, все! Теперь все! Сча я сама им нутреца выну…

– Два с половиной…

– Слышишь?! Дай же пистолет! – вцепилась в него Ольга Кирилловна. – Дай, Окаемов! Я их пристрелю, СА-ма-а!..

Егорка выдернул из опилок Фроську и осторожно взял ее на руки:

– Я иду… Товарищ милиция! Я иду!

Фроська пискнула, но не от страха: Егорка так резко ее поднял, что из ранки брызнула кровь.

– Ыг-х…

– Больно, да?

– Ыг-х…

– И мне больно, милая, – прошептал Егорка. Ты уж потерпи, роднушка, потерпи… И я тоже потерплю…

– Окаемов, Окаемов… – стонала Ольга Кирилловна. – Дай пистолет, Окаемов!

– Лезет… лезет, ек-макарек, потер руки Окаемов. – Все, Оленька, лезет…

Фроська тоскливо взглянула на Егорку, и в этот момент глаза ее закатились. Лампочка, висевшая у Фроськи под носом блеснула и вдруг – погасла, будто бы разорвалась.

Их… х…х…

Смерть, это ты?

Да, это смерть. Она самая.

Покой, какой покой…

Егорка тоже не сразу понял, что его крысы больше нет. Так он и вылез – с Фроськой на руках, прижимая ее к груди, потому что никто, кроме крысы, не мог сейчас его защитить.

Егорка был уверен, что Фроська – это его ребеночек, а с ребенком на руках Егорку точно никто не тронет, ибо нельзя обижать людей, у которых маленькие дети. Большие люди – тоже люди, они закон знают, ведь он, Егор Иванов, не сделал никому плохого, разве только Наташку обидел, жену свою, потому как ушел от нее незаметно…

Но он же по делу ушел, у него цель была, он хотел свою Родину спасти…

Егорка был как дикобраз: с перепоя он еле-еле двигался, но мертвую Фроську от себя не отпускал, покрепче прижимая ее к груди.

Он был уверен, что Фроська – это его ребенок, он не понимал, что Фроська умерла, он вообще сейчас ничего не понимал.

Увидев Фроську, ее стеклянные глаза и запекшуюся кровь, Ольга Кирилловна стравила, бедная, прямо на сапоги Окаемова.

– Это че за хрень… – Заорал Окаемов, не успев увернуться.

– Ох, Палыч, ох…

Ольга Кирилловна отошла подальше к кирпичной стене, но от этого лучше ей не стало.

Ударом изгаженного сапога Окаемов тут же вышиб Фроську из Егоркиных рук:

– Чисть, сука! Чисть сапоги!..

Окаемов поднял Фроську, размахнулся и так вмазал Фроськой по кирпичной стенке, что она от удара растеклась, как блин по сковородке.

– Чисть блевотину, тварь! Чисть, сука, чтобы блестели!

Егорка окаменел. Он давно не видел милиционера так близко перед собой.

«Убили крыску, – подумал Егорка. – Значит, я следующий…» Бомжи всегда готовы к смерти, – Егорка стоял на коленях, но даже на коленях он сейчас чуть-чуть шатался: столько в нем было водки.

Окаемов еще раз пнул его сапогом:

– Счищай, сука!.. Языком счищай, понял? Языком, говорю! Не то сапогом в морду дам!

Ольга Кирилловна хотела что-то сказать, но рвота била фонтаном. – Откуда в крысах столько крови, а? кровь ручейками ползла со стены на опилки, и под ногами у Ольги Кирилловны появилась целая лужица. От мертвой разорванной Фроськи шел такой запах, что Окаемов сразу вспомнил их ментовскую общагу на Садово-Кудринской в Москве и практикантов из далекого Вьетнама, которые на общественной кухне из вечера в вечер жарили селедку. Запах жареной селедки – это боевое отравляющее вещество! Вьетнамцев били, долго, с внушением, безжалостно, но вьетнамцы все равно жарили селедку, ибо без селедки они не могли.

– Мама дорогая! – завыла Ольга Кирилловна. – Сп… ть бидон, это ж… этож…

Она не могла говорить.

– Отставить бабьи радости, сволочь! – рявкнул Окаемов. – Молча блюй, тихо и благородно. Не позорь органы… внутренние…

Сам Окаемов был родом из Юхнова. Тихий, приятный городок близ Москвы, туда-сюда – одним днем обернешься, но ведь Москва нынче – какая-то другая планета, хорошо, что не все русские живут сейчас в Москве, вот ведь чем надо гордиться!