— Кроуфорд, — в слове звучал призрак акцента. — Он был первым человеком, которого я убил для нее, — язык Микала скользнул по тонким губам. — Он не был и не будет последним.

И Щит прошел по комнате, распахнул дверь и вышел в коридор. Он будет стоять там стражем, чтобы совладать с собой.

«Мертв. Это нужно обдумать», — Клэр потягивал трубку. Он слабо улыбался. Успешная цепочка заключений, больше сведений, чем было раньше, и теперь был понятнее Щит Микал.

Утро оказалось удивительно занимательным.

Глава девятая

Подпольный акушер

Прилив оставил дымку тонкой ткани на следах эфирной защиты убийцы, сбежавшего прошлой ночью. Эмма сжимала руки перед собой, опустив голову в концентрации, невидимые нити пели, она осторожно управляла ими. Ее радовала сложность действий, ее прикосновение было точным и быстрым.

Как чешуйки на крыльях бабочки, отпечаток работы волшебника на ткани видимого мира трепетал. Ее память поглотила узор целиком, сравнила с эфирными сгустками, что были прошлой ночью у Левеллина Гвинфуда.

Пересечений не было. Не удивительно, что тут замешан не один маг.

Кульминация событий прошлой ночи тревожила ее. Она должна была угадать, что сбои в чарах и символах могут так отреагировать, может, она смогла бы сохранить Ллевеллина живым для дальнейшего допроса.

«Но ты этого не сделала, Эмма. Потому что мысль о его смерти тебя не тревожила? Это даже обрадовало? Будь честной».

Если быть абсолютно честной, она предпочла бы задуть свечу Левеллина сама. Это было не женственно. Или желание быть дотошной не подобало леди? Ллев был тупиком.

Он почти в точности понял, что произошло в круглой комнате Кроуфорда, как и понял, что Эмма будет уязвимой. Он был куда опаснее, раз знал о такой слабости.

«Хорошо, что он мертв, а у нас есть дело с живыми», — она пришла в себя, покачивая головой. Переулок был полон мусора, и, если бы не чары, очищающие воздух, которые знал каждый волшебник Лондиния и постоянно использовал, ее стошнило бы. Камни под ногами были склизкими, и она осторожно двигалась вперед.

«Вот, — она уловила блеск, медный диск, оторванная лента, отброшенная после использования. — О, глупо же ты поступил. И твоя глупость даст мне шанс».

На солнце без Щита ей нужны были все предосторожности. Эмма шла по скользким камням, с трудом дышала ровно. Улица Сарпессон была тихой в этот час, но мимо проносились повозки, гремя и искря, звуки странно отражались эхом в глубине переулка.

«Он пришел сюда, включил защиту и отбросил. Сложно видеть в темноте, он надеялся, что мусор это скроет. А потом… куда бы он пошел?».

Она пригнулась, платье впилось в тело, хотя корсет был затянут не сильно, не стоило глупо гнаться за модой, хотя полностью отрицать ее Эмма не хотела. Луч солнца пронзал крышу переулка, здания склонялись над головой, и даже это ранило ее чувствительные глаза.

«Переживать будешь от взрыва», — она осторожно сжала ленту пальцами в перчатке и медленно выпрямилась, удерживая диск защиты в стороне от себя, он тускло сиял. Амулет был сделан неплохо, хотя физическая форма была неуклюжей. Это была работа мастера-волшебника, она присмотрелась. Эмма поняла, что вещь ей знакома.

Она выдохнула то, от чего уважаемая себя леди упала бы в обморок, и потом оглянулась, словно кто-то мог видеть ее огрех. Нет, переулок был пустым. Почему же ей вдруг показалось, что за ней следят, и волоски на шее встали дыбом, а спину покалывало?

«Осторожно, Эмма. Он должен понять, что ты покажешься у его двери, если не мертва».

И Константин Серафимович Гиппиус не поверил бы в слухи о смерти Эммы Бэннон, пока сам не увидел бы ее искаженное тело.

Может, и тогда не поверил бы.

Даже в начале дня Уайтчепл кишел вонючими людьми — сборщиками мусора, карманниками, уличными торговцами, бездельниками, публичные дома сдержанно торговали стаканами джина и бочками пива, прачками и проститутками, искры магии трещали на грязной улице. Сверкали красками вывески, витрины сияли амулетами, двери были усилены. Механические лошади ржали и топали, раздавались крики, и масса была не только из живых, но и из умирающих. Дети в лохмотьях бегали в толпе, на углу улиц Дрэй и Сефрин телега везла бочки, и мужчина стонал, раздавленный, зеваки старались рассмотреть банду рабочих — вокруг не было мантов — они пытались утащить телегу. Механические лошади кричали, их шестеренки гремели, и энергия вырывалась опасно без контроля.

На возвращение порядка требовались мгновения, но колебания эфира все испортили бы.

«Все равно возчик будет мертв через четверть часа, — сказала она себе строго, пока шла в толпе, ожерелье на шее согревалось, тонкие нити морока превращали ее в другую уважаемую женщину, идущую к Уайтчепл. — Ради общего блага я не стану здесь отвлекаться».

Но крики и стоны звенели в ее ушах, она вышла на Троул, замедлилась в давке людей. Пальцы вора-манта коснулись ее кармана, но ее кольцо из сардоникса вспыхнуло, и прикосновение пропало. Проститутка с искаженным лицом повернулась к свету утра и наносила испорченную пудру, пела бред неприятным альтом, толпа мальчишек вспыхивала на углу Кросс и Сполдерс искрящимися амулетами. Мальчишки сверкали один ярче другого, зарабатывая имя блесков. Один был с черной механической рукой, искры вырывались из пальцев, у другого был зеленый стеклянный глаз в костяной открытой глазнице. Дешевая работа, но это был Уайтчепл.

Тут все было дешевым. Даже жизнь человека.

Небо уже темнело, но не достаточно, свет вспыхнул в ее голове. После сумерек будет проще.

Но будет проще и для Гиппиуса. И Эмма заморгала, не убрала платок от носа, сплетала тонкие нити морока. Несколько магов поглядывали на нее, но она была Главной, а они — искрами. Они не увидят, какая она, пока она не пожелает.

Вены переулков обрамляли Троул, кривые здания с лохмотьями, сушащимися на веревках, несмотря на сажу, мусор в углах. Дети кричали и бегали, играли в то, что понимали сами, у них были акценты восточного края. Они были голодными, но ловкими, они были опаснее взрослых, порой дети пронзали взглядом морок так, как даже Адепт не смог бы.

Она нашла крысиное гнездо переулков, которое искала, и погрузилась в приятную мглу. Некоторые двери были приоткрыты, тени проникали туда, бесцветные испарения джина и безнадежности вырывались оттуда. Постоянно плакал ребенок где-то в глубинах здания. Мужчина сидел на ступеньке у неровной деревянной двери. Приглушенные крики было слышно внутри, и мужчина следил за тенью Эммы, пока стриг ногти коротким ножом, собирая грязные обломки в рот, чтобы его не заколдовали.

В дальнем конце переулка была дверь подпольного акушера в гвоздях. Эмма взяла себя в руки и пошла туда, сапоги скользили на осадках на полу переулка. Конечно, Гиппиус скрылся тут, редкие констебли сунулись бы в эту дыру.

И редкие волшебники.

Невидимые нити задрожали под видимой поверхностью. Камея грела ее горло, и эфирная защита на стенах Гиппиуса понемногу отвечала.

«Плохой знак», — у двери не было ручки, она сосредоточилась и прошли, дрожащий занавес морока искрился, ее воля отгоняла поток чар и символов.

Гиппиус был быстрым и опасным, но не местным. В его стране она была бы чужой, и борьба привела бы к другому исходу. Она взмахнула рукой, и казак, исполняющий роль щита Константина, отшатнулся в груду одежды, ожидающей бедняков, другая рука Эммы в перчатке любопытно взмахнула, и она произнесла низкое Слово. Ведьмин огонь вспыхнул, и Константин Гиппиус отпрянул, держась за горло. Строка низких и опасных слов вырвалась изо рта Эммы, яростная магия полилась через нее, и казак завизжал, эфирные оковы обвили его.

Чары угасли до гула живой магии. Эмма поднялась на ноги, отряхнула платье. Визг казака перешел в бульканье, она скривилась, и поправила чепец. Большие стеклянные банки стояли на каждой полке, они звенели, и жуткие внутренности извивались, пока Гиппиус бился на полу в соломе. Он стал чудесного багрового цвета.