Как только мама его окликала, он мгновенно поворачивался и, оставив в покое тумбу, беспрекословно бежал на ее зов, мелко перебирая ножками, прямой как столбик в своем длинном пальто, уронив руки по швам, необыкновенно похожий на механического игрушечного человечка в твердом жестяном пальто, под которым бегут, мелькая с равномерным жужжанием, заводные ножки.
Но едва мама переставала за ним следить, тапочки поворачивались носками в обратную сторону, точно не могли остановиться, опять торопливо мелькали между полой пальто и землей дорожки и несли мальчика к тумбе, высунувшейся из песчаной кучи. Прибежав, мальчик валился на тумбу животом, ножки переставали на минуту бежать, одно колено сгибалось, и он беспомощно и неуклюже ерзал коленом по шершавому камню, стараясь оторваться от земли. На мгновение он даже повисал в неустойчивом равновесии, но неизбежно сползал обратно. И тотчас тапочки начинали бежать и несли его назад, к маме.
Да, уж эта была где-нибудь в соседнем доме в тот день, когда упала бомба, и теперь вот прохаживается, покачивая бедрами, позвякивая ключами, непоколебимо убежденная, что все так у нее и должно быть - в полном порядке, что все несчастья и страданья мира не для таких, как она, принимая все как должное - и голубое весеннее небо над головой, и модную прическу, и маленького сына, и свою молодость, и смазливое личико, и то, что квартира досталась ей не в ТОМ доме, а в соседнем.
Верхние мелкие веточки липы покачивались в ясном небе, и где-то в вышине шел, оставляя снежный, рыхлый след, почти невидимый самолет. И сейчас же еще одна мечта плеснула перед глазами, заслонив сквер, день и город. Он не был летчиком, но вот он в кабине самолета, ночного истребителя, в пасмурном небе над городом... тогда... в тот год, в тот вечер и в ту минуту, когда тот еще не успел сбросить бомбу, он бросает в пике свой самолет и с торжеством слышит треск разрываемого, ломающегося при столкновении металла, зная, что все дома внизу, в спящем городе, встретят завтрашний восход! Выйдут из этой ночи целыми, нетронутыми, как корабли из благополучного плаванья...
Розово-голубая мама не глядя взяла мальчика за руку и пошла к выходу, и он по-прежнему покорно бежал мелкими торопливыми шажками рядом с ее покачивающейся юбкой в сотне мелких заглаженных складочек, но на полдороге она отняла руку, чтобы поправить волосы, вернее, чтоб, коснувшись пальцами, убедиться, что прическа в прежнем великолепном порядке. И игрушечные ножки в маленьких тапочках тотчас повернулись и суетливо побежали к возлюбленной тумбе.
Мама обернулась, нахмурилась, бросила быстрый злой взгляд на сидящих на скамейках людей и, мстительно сжав губы, ускорив шаг, повернулась и пошла за сыном.
А маленький уже лежал животом на тумбе и скребся коленом, пытаясь вползти еще чуточку кверху, и вдруг качнулся, его перевесило, он перевалился и уселся на тумбе, свесив коротенькие ножки. Улыбка изумления, удовольствия, радости и, наконец, тихого восторга медленно разлилась по его бледному покорному маленькому лицу с двумя точечками глаз, выглядывавших из-под нахлобученной пузырем шапки.
Что-то сломалось в нахмуренном лице мамы, точно потрескалась жесткая корка, не дававшая ему двигаться. Она нагнулась и быстрым, но мягким движением сняла сына с тумбы, сдерживая улыбку, поставила его на землю, и ножки обрадованно побежали с ней рядом к выходу.
Держась за руки, они перешли через улицу и скрылись в подъезде.
Он проследил за ними глазами и, точно кончилось какое-то представление и закрылся занавес, поднялся со скамейки и двинулся в обратный путь... Смешно, глупо об этом думать, а все-таки почему-то хорошо, что мальчик в долгополом пальто забрался-таки в конце концов на свою тумбу. Взобрался и просиял.
Он опять прошел мимо ворот дома, где росла липа, увидел, как тысячу раз видел, проходя мимо, ступеньки старого крыльца в глубине двора, прошел мимо булочной и с тоской подумал о том, что сейчас вернется в свою комнату, пустую, точно ограбленную, ставшую вовсе уж нежилой после того, как он сложил вещи в чемодан и завязал ремни.
Проходя мимо доски объявлений, он не глядя вспомнил про страусовые перья и детскую коляску. А почему, собственно, продается детская коляска? Может быть, та мамаша с розовыми плиссированными бедрами решила, что хватит ей одного заводного мальчика, и продает его старую коляску? Бедный ты, долгополый, не могла она тебе купить пальтишко покороче, полегче? Вместо хотя бы розовой юбки? До чего это противно: модно одетые родители с плохо и некрасиво одетыми детьми, точно папа с мамой богатые, а дети у них бедные! Тьфу!.. Но все-таки почему продается детская коляска?.. Ах, не нужна, вот и продается, есть о чем раздумывать! Стоит в коридоре, все за нее цепляются, всем надоела, а выкинуть неудобно, вот и продается. А вдруг ребенок очень долго и трудно болен, и людям очень нужны деньги? На апельсины, пирожные или черт его знает на что там еще? Вздор! Вздор-то вздор, а вдруг действительно деньги? Ведь люди продают, чтобы деньги получить, а не ради удовольствия...
Он раздумывал, топчась на месте посреди тротуара, его раза два довольно грубо толкнули, кто-то даже начал тихонько подталкивать его, чтоб, рукой упершись в спину, отодвинуть в сторонку. Он резко стряхнул руку, повернулся и пошел обратно к доске объявлений. Тут, по крайней мере, можно было стоять сколько угодно, никто тебе не мешает, и ты никому не мешаешь.
Объявление о продаже коляски было старое, чернильные буквы кое-где расплылись и выгорели, - видно, никто не собирается покупать детскую коляску. Все-таки странно, как это люди могут читать и спокойно проходить мимо, не узнав, что же значит такое объявление? А вдруг эта желтая бумажка - сигнал бедствия? Просьба о помощи? Почему на море считается преступлением не пойти на выручку, услышав такой сигнал, а в людных городах тысяча человек может равнодушно пройти мимо?
Пускай, вернее всего, это пустая фантазия. А вдруг все-таки в какой-то комнате сию минуту сидит человек: мужчина или женщина, старуха или мальчик, вроде того долгополого, и грустно говорит: "Нет, видно, сегодня опять никто не придет покупать коляску!"
У бумажки несомненно усталый и безнадежный вид. Совсем другой, чем у той, которую повесил человек, желавший купить "трюмо во весь рост". Да, чужие беды проходят мимо нас бесшумно, как снег за окном. Мы благоразумно не включаем приемника и говорим: "Никаких тревожных сигналов не слышно!" И благополучно засыпаем. Или улетаем на два года из города... Мы, глядя из натопленной комнаты, приятно улыбаясь, говорим: "Погляди, детка, как беззаботно порхают и чирикают эти птички на снегу", - а они в эту минуту уже почти погибают от мороза и голода, и то, что мы считаем чириканьем тоненький, слабый крик отчаяния, призыв на помощь, только мы, к счастью, не понимаем их языка, и нам покойно сидеть за оконным стеклом.
Только нищие выставляют напоказ свои болячки! Люди прячут внутри все, что у них там есть! Ну кто может знать, что там у меня спрятано?.. Никому нет дела, да и я-то не стеклянный, далеко не стеклянный! Скорее я похож на запаянную консервную банку! Он даже засмеялся своим неслышным смешком с неподвижно сжатым ртом, такой правильной показалась ему эта мысль. Да разве люди не сталкиваются часто друг с другом, как запаянные консервные банки, только стукаются и мнут друг у друга края, так и не узнав: что там у другого внутри запаяно?
Еще ничего не решив, он подошел к подворотне дома - каменному туннелю, ведущему во двор. Двор был тот самый, бывший соседний, где росла липа, верхние ярусы ее веток он прежде всегда видел из своего окна. Тысячу раз он проходил мимо, но только сейчас вот сделал первый шаг в сторону от того своего обычного пути и вошел в полутемную сырую подворотню и вышел через нее в освещенный солнцем двор.
Странное дело! Прежде этот двор как бы не существовал в его жизни. Впервые увидел он сейчас толстый, покрытый рубцами ствол старой липы, окруженный круглой железной оградкой. Неровность на ступеньках крыльца, которую он много раз равнодушно отмечал, проходя по улице мимо, оказалась львиной лапой! Маленький, щербатый от времени каменный лев, похожий на собачонку, лежал на крыльце. От его напарника по другую сторону крыльца не осталось ничего, даже камня, на котором тот лежал, - все было гладко залито цементом, а этот вот сохранился, лежал, опираясь на собачьи лапки, скалился.
