Но теперь Совершенная Ник начала проводить границы.

Посадка ведет к соседнему двору с аккуратно подстриженной лужайкой, где сквозь деревья проглядывает дом. Если повернуть налево, я смогу, минуя Дюпонтов, попасть прямо к дому Паркера и к секретному лазу в заборе, который мы с Ник и Паркером организовали, когда были детьми, чтобы легче было пробираться туда-обратно. Я поворачиваю направо и выныриваю в конце Олд Хикори Лейн, напротив помоста для оркестра в парке Олд Ричис. На сцене выступает группа из четверых музыкантов, чей совокупный возраст составляет, должно быть, не меньше тысячи лет. Они одеты в старомодные соломенные шляпы и полосатые пиджаки. Песня, которую они исполняют, мне незнакома.

На секунду, стоя посреди дороги и глядя на них, я чувствую себя абсолютно потерянной, словно вселилась в чужое тело и теперь проживаю чью-то жизнь.

Вообще-то во всей этой истории с аварией было кое-что хорошее, и, если вам интересно, я не имею в виду сломанные коленные чашечки, раздробленный таз, осколки запястья, сложный перелом берцовой кости и вывихнутую челюсть, шрамы в том месте, где моя голова прошла сквозь боковое стекло, и четыре недели, которые мне пришлось проваляться в больнице, потягивая через трубочку молочные коктейли.

Хорошее заключается в том, что я целых три месяца не ходила в школу.

На самом деле я не против ходить в школу. По крайней мере, раньше не была против. Уроки, конечно, отстой, но все остальное – видеться с друзьями, бегать между уроками за лабораторию, чтобы выкурить сигаретку, флиртовать с парнями постарше, чтобы они пригласили тебя куда-нибудь на ланч, – это прикольно.

В школе тяжело только тем, кто старается хорошо учиться. А когда из двух сестер тупая – ты, никто и не ждет от тебя никаких успехов в учебе.

Но я не хотела никого видеть. Я не хотела хромать по кафетерию и ловить сочувственные взгляды. Ведь я не могла даже просто сесть, не поморщившись, как старушка. Я не хотела давать им повод жалеть меня или притворяться, что им жаль меня, чувствуя внутри тайное удовлетворение от того, что я больше не красавица.

Сигналит машина, и я быстро убираюсь с дороги, немного спотыкаясь в траве, но чувствуя благодарность за возвращающиеся силы. По большому счету я впервые за многие месяцы вышла из дома.

Вместо того чтобы проехать мимо, машина замедляется, и вместе с ней замедляется время. Я чувствую, как кулак ужаса сжимается в моей груди. Видавший виды белый «Вольво», бампер которого примотан к днищу изолентой.

Паркер.

– Вот черт.

Это первое, что он произносит при виде меня. Не «О боже, Дара! Так здорово снова видеть тебя». Не «Мне так жаль. Я думал о тебе каждый день».

Не «Я не звонил, потому что боялся».

Просто «Вот черт».

– Типа того, – отвечаю я, так как это единственный ответ, который мне удается выдумать.

В этот самый момент группа решает прекратить играть. Забавно, что тишина может быть громче любых звуков.

– Я… вау.

Он ерзает в машине, но не пытается выбраться из нее и обнять меня. Его темные волосы отросли и теперь едва не достают до челюсти. Он загорел – видимо, работал под открытым небом. Возможно, стриг газоны, как в прошлом году. Его глаза все того же неопределенного цвета: не голубые и не зеленые, скорее ближе к тому оттенку серого, который можно увидеть за пятнадцать минут до рассвета. И от одного взгляда на него я по-прежнему готова одновременно блевать, плакать и целовать его.

– Не ожидал тебя увидеть.

– Если ты забыл, я живу за углом, – отвечаю я.

Мой голос звучит жестче и злее, чем мне хотелось бы, поэтому я благодарна музыкантам, которые снова начали играть.

– Я думал, ты уехала, – говорит он.

Обеими руками он сильно сжимает руль. Так он делает, когда пытается скрыть суетливые движения. Паркер всегда шутил, что он – как акула: если когда-нибудь перестанет двигаться, умрет.

– Не уехала, – отвечаю я, – просто ни с кем не виделась.

– Ну да. – Он смотрит на меня так пристально, что мне приходится отвернуться, щурясь от солнца. Так он не сможет видеть шрамы на моей щеке и виске, все еще свежие и кроваво-красные.

– Я решил… Я решил, что ты не хочешь видеть меня. После того, что случилось…

– Ты правильно решил, – быстро произношу я, потому что иначе я могу сказать то, что действительно чувствую, то есть – «это не так».

Он вздрагивает и отворачивается, переключая внимание на дорогу. Появившаяся там машина вынуждена перестроиться на встречную полосу, чтобы объехать его, но Паркер, кажется, ничего не замечает, даже когда ее пассажир, пожилой мужчина, опускает стекло и выкрикивает что-то грубое. Солнце припекает, и по моей шее струится пот. Я помню, как однажды прошлым летом, когда учебный год уже закончился, в парке Аппер Ричиз Паркер читал вслух все самые странные новости, которые только можно было найти в стране (межвидовые отношения, нелепые смерти и необъяснимые следы на полях, которые, Паркер настаивал, могли оставить только пришельцы). А я лежала между ним и Ник, вдыхая запах угля и свежей травы, и думала о том, что могла бы остаться там навечно. Что же, черт возьми, изменилось?

Ник. Родители. Авария.

Всё.

Внезапно мне хочется плакать. Вместо этого я обхватываю свою талию руками и сильно стискиваю.

– Слушай, – он ерошит руками свои волосы, которые немедленно возвращаются в прежнее положение, – тебя, может, подвезти куда-то, или как?

– Нет.

Не хочу признаваться ему, что мне некуда ехать. Я ведь иду без всякого направления, просто куда-нибудь подальше. Я даже не могу вернуться за ключами от своей машины из-за риска встретить Ник, которая, несомненно, будет жаловаться на то, что я не пришла ее торжественно приветствовать по возвращении.

У него такое лицо, будто он случайно проглотил жвачку.

– Я рад тебя видеть, – говорит он, не глядя на меня. – Правда, рад. Я думал о тебе… все время. Честно.

– У меня все в порядке, – отвечаю я.

Хорошо, что я умею так естественно лгать.