Эта ласка утешила Женю. А огорчила ее будничность, с которой он слишком долго мылся в душе, тщательно одевался, с трудом попадая ногой в брюки, пил воду, ополаскивал стакан. Значит, все-таки не разочарован? О себе она не думала, все равно только так она могла сохранить отношения, без которых уже не могла обойтись. Оскорбительно это не было.

— Ты хорошо себя чувствуешь? — Рахатов как будто очнулся, возник из небытия.

Женя кивнула головой, продолжая смотреть ему прямо в глаза.

— Вот бы держать тебя в инкрустированной шкатулке и вынимать, когда нужно… — Он не заметил эгоистичности своей мечты. — Давай чай пить.

Как надо теперь разговаривать? Ведь что-то должно измениться? Но Рахатов сделался всего-навсего внимательным хозяином, ненавязчиво следящим за тем, удобно ли его гостье, все ли угощения она попробовала, и Женя заговорила так, как будто она в очередной раз рассказывает ему по телефону свой день.

— Я боялась опоздать: еле вырвалась с работы. Уже верстка второго тома Кайсарова прошла, а мне вдруг объявляют: в собрание сочинений можно включать только то, что многократно издавалось.

— Что значит «многократно»? — Рахатов подался вперед и напрягся.

— Вот и я не поняла, и главный редактор, и даже директор. Звонили начальству, самое высокое в загранкомандировке, а поменьше тоже недоумевает. Полдня совещались, пока не решили, что «многократно» начинается с двух раз.

— Не понимаю, это что же, в собрание сочинений можно включать только те стихи, которые уже два раза печатались? Обязательно в книгах или можно в газетах или журналах? — забеспокоился Рахатов, как будто речь шла не о Кайсарове, а о нем.

— Вы бы еще спросили, надо ли с собой приносить веревку? Да с этим бороться надо! Зачем читателю собрание сочинений, устаревшее уже в день выхода?!

Столь болезненный интерес Рахатова к издательскому делу удивил Женю. И еще больше удивил его испуг. Столько книг выпустил, а все думает только о том, как бы увернуться от издательской махины, как будто это непредсказуемый механизм, в устройстве которого ему не разобраться! И пиетет к ней самой проскальзывает, очень неприятный. Как у владельца автомобиля к работнику станции техобслуживания. Но я-то могу лишь информировать и советовать.

— Женечка, вы мне теперь близкий человек, и вам я могу сказать… — Рахатов отошел к окну и промокнул лоб белоснежным платком.

Забыв все свои упреки, Женя приготовилась услышать тайну, которую она, конечно же, никогда не выдаст. А может быть, это касается их отношений, их будущего? Он ведь теперь за меня отвечает… Почему тогда «вы», а не «ты»? Почему перестал обнимать?

— …Дело в том, что, кажется, с будущего года мое собрание сочинений будет выпускать ваша редакция.

Разочарование, недоумение, неловкость, горечь — все это надо скрыть. Женя давно знала, что он хлопочет об этом издании, знала и о сопротивлении заведующей, возмущенной якобы несправедливостью: не прошло еще положенных пяти лет после выхода избранного, а он куда замахнулся! Что-то крылось за такой неприязнью. Значит, он победил? Женя угрюмо молчала.

— Вас что-то огорчило? — Рахатов вернулся на диван и приобнял Женю. — И я жалею, что редактором будет Петр Иванович. Конечно, с вами было бы лучше, но мы с ним всегда работали, он обидится, если я вас попрошу.

— Совсем не в этом дело. — Долго молчать Женя не умела.

А дело было и в том, что она сейчас узнала, и в том, что он об этом именно сейчас заговорил, и в том, о чем он даже не заикнулся.

— В чем же? Глупенькая, не надо ревновать меня к моим книгам. Ты бы первая меня бросила, если б я был никто, ничего не делал. Трехтомники не каждый год издают, да и не каждый может их издать. Ты вот тоже увлечена. На службу позвонишь — ты как на иголках, всегда что-то горит. Я же не обижаюсь.

— Обижаетесь… — Женя приняла предложенную причину. — Мне пора! — Она резко встала подошла к шкафу и сама надела пальто.

— Давай хотя бы посмотрим расписание, может быть, можно еще посидеть. — Рахатов попытался удержать Женю, но ей показалось, что только из вежливости. — Я тебя провожу?

— Ни в коем случае! — Женя быстро чмокнула его в щеку, на секунду замерла у двери, прислушалась, нет ли кого в коридоре, надела на лицо выражение независимости и вышла из комнаты, как нырнула в холодную воду.

Теперь бы никого не встретить. А за калиткой уже не страшно — мало ли почему я здесь.

— Женя? Какими судьбами?

На лестнице она налетела на лысого человека в стоптанных тапочках и темно-синих шароварах с вытянутыми коленями. Откуда взялся? Он ведь в соседней редакции работает. А, член союза… Хвастался этим, когда пили чай с его тортом, которым он отмечал выход книги со своим предисловием. Как же его зовут? От страха никак не могла вспомнить и смешалась еще больше: что ему сказать?

— Я по делу здесь была.

— И у кого? — спросил он и, как почудилось Жене, двусмысленно ухмыльнулся. — Все равно я узнаю.

Но эта угроза ее уже только рассердила. Так захотелось ответить: «А какое ваше дело?» или хотя бы: «Простите, я тороплюсь». Но тогда он затаится и назло будет сплетни распускать. А что в издательстве этим не брезгуют даже мужчины, Женя успела убедиться, и не однажды.

— Никак не пойму, чего директор со своим заместителем не поделили? Сегодня из-за пустяка сцепились при всех, как кошка с собакой, — без всякой связи с предыдущим брякнула Женя.

И попала в точку: в свару постепенно втягивалось все издательство, причем вражда начинала приобретать политическую окраску. Правда, раздел на два лагеря не был нов. Даже Женина редакция разделилась на две группы, неприязнь между которыми то вспыхивала и с помощью базарного крика делалась достоянием не только всего коллектива, но и приходящих авторов, то уходила в подсознание. Но существовала всегда, как вирус в родильных домах нашего отечества, который не вывести никакими санобработками. А началось все с колбасы: лет пятнадцать назад в одном из праздничных заказов не оказалось сервелата, и комната, в которую попал ущербный набор, возненавидела другую.

Женин собеседник увлекся, стал подробно излагать свою версию. Из этой путаницы было понятно только то, что его обижали оба — и директор, и зам, что он хочет быть объективным, находиться, так сказать, над схваткой, поэтому ему достается от обоих лагерей. То и дело повторялось: «Он говорит… я ей ответил…» В общем, след был запутан, Женя с чистой совестью вставила: «Извините, спешу» — и бросила нежеланного собеседника.

Только дойдя до знаменитого переделкинского кладбища, Женя перестала ловить на себе взгляды, перестала искать и бояться найти знакомые лица. Подошел полупустой поезд, она села на переднее сиденье, где было только одно место — значит, без соседей, лицом к стене — никто не увидит и не узнает. «Все-таки у меня хватило смелости!»

Стемнело, за окном с трудом можно было разглядеть деревенские дома, поля, еще покрытые снегом. Страхи потихоньку улетучились, огорчения показались надуманными. Жене стало одиноко и спокойно.

15. ОДИНОКО И СПОКОЙНО

Войдя в Женину квартиру, мама скинула босоножки, на цыпочках прошла в комнату и первым делом задернула шторы на окнах — те, кто не забыл еще старые времена, стараются всегда, когда только возможно, не пускать посторонний взгляд в свою жизнь.

— Эх вы! — горько вздохнул отец. — Вернулись бы домой, преподавали бы сейчас в педагогическом, по квартирам бы не мыкались… Алина совсем с ума сошла! Муж был такой приличный, заботливый. В крайнем случае можно было друга завести… А этот Корсаков… — Он не нашел приличных слов, тяжело сел на стул, наклонился и стал расстегивать сандалеты.

— Знаешь, он пошел со мной в магазин, так я все время боялась, вдруг люди за моего мужа его примут, так он старо выглядит, — зашептала мама, нехорошо улыбаясь. И уже громко: — Нет, ты скажи, сколько ему лет?

— Мам, ну как ты можешь! Не знаю я, сколько.

Родители остановились в Москве по пути в санаторий имени какого-то партсъезда. Третий день обсуждали безумный поступок Алины. Для них слово «развод» звучало как «позор».