– В том-то и дело, что есть чего. Ангес сказал мне об этом. Ангес боится, что кто-то из гоблинов… кто-то из гоблинов проник к нам.
Порыв ветра потянул воздух из дымохода, прокатился кубарем под застрехой. Другой порыв поухал совой в темном закоулке поблизости. И явился страх, заходил туда и обратно по крыше, глухо, сторожко ступая по черепицам.
Дженкинс вздрогнул и весь напрягся, укрощая дрожь. У него сел голос.
– Никто еще не видел гоблина, – проскрежетал он.
– А его, может, вообще нельзя увидеть.
– Возможно, – согласился Дженкинс. – Возможно, его нельзя увидеть.
Разве не это самое говорил человек? Призрак нельзя увидеть, привидение нельзя увидеть, но можно ощутить их присутствие. Ведь вода продолжает капать, как бы туго ни завернули кран, и кто-то скребется в окно, и ночью псы на кого-то воют, и никаких следов на снегу.
Кто-то поскребся в окно.
Джошуа вскочил на ноги и замер. Статуя собаки – лапа поднята, зубы оскалены, обозначая рычание. Икебод весь превратился в слух, выжидая.
Кто-то поскребся опять.
– Открой дверь, – сказал Икебоду Дженкинс. – Там кто-то просится в дом.
Икебод прошел через сгусток тишины. Дверь скрипнула под его рукой. Он отворил, тотчас в комнату юркнула белка, серой тенью прыгнула к Дженкинсу и опустилась на его колени.
– Это же Поня! – воскликнул Дженкинс.
Джошуа сел и спрятал клыки. Металлическая физиономия Икебода расплылась в дурацкой улыбке.
– Я видела, как он это сделал! – закричала Поня. – Видела, как он убил малиновку. Он попал в нее метательной палкой. И перья полетели. И на листике была кровь.
– Успокойся, – мягко произнес Дженкинс. – Не торопись так, расскажи все по порядку. Ты слишком возбуждена. Ты видела, как кто-то убил малиновку.
Поня всхлипнула, стуча зубами:
– Это Питер убил.
– Питер?
– Вебстер, которого зовут Питером.
– Ты видела, как он метнул палку?
– Он метнул ее другой палкой. Оба конца веревкой связаны, он веревку потянул, палка согнулась…
– Знаю, – сказал Дженкинс. – Знаю.
– Знаешь? Тебе все известно?
– Да, – подтвердил Дженкинс. – Мне все известно. Это лук и стрела.
И было в его тоне нечто такое, отчего они все притихли, и комната вдруг показалась им огромной и пустой, и стук ветки по стеклу превратился в потусторонний звук, прерывающийся замогильный голос, причитающий, безутешный.
– Лук и стрела? – вымолвил наконец Джошуа. – Что такое лук и стрела?
«Да, что это такое? – подумал Дженкинс. – Что такое лук и стрела?
Это начало конца. Это извилистая тропка, которая разрастается в громовую дорогу войны.
Это игрушка, это оружие, это триумф человеческой изобретательности.
Это первый зародыш атомной бомбы.
Это символ целого образа жизни.
И это слова из детской песенки:
Кто малиновку убил?
«Я, – ответил воробей. —
Лук и стрелы смастерил
И малиновку убил!»
То, что было забыто. То, что теперь воссоздано. То, чего я опасался».
Он выпрямился в кресле, медленно встал.
– Икебод, – сказал он, – мне понадобится твоя помощь.
– Разумеется, – ответил Икебод. – Только скажи.
– Туловище, – продолжал Дженкинс. – Я хочу воспользоваться моим новым туловищем. Тебе придется отделить мою мозговую коробку…
Икебод кивнул:
– Я знаю, как это делается, Дженкинс.
Голос Джошуа зазвенел от испуга:
– В чем дело, Дженкинс? Что ты задумал?
– Я пойду к мутантам, – раздельно произнес Дженкинс. – Настало время просить у них помощи.
Тень скользила вниз через лес, сторонясь прогалин, озаренных лунным светом. В лунном свете она мерцала, ее могли заметить, а этого допустить нельзя. Нельзя срывать охоту другим, которые последуют за ней.
Потому что другие последуют. Конечно, не сплошным потоком, все будет тщательно рассчитано. По три, по четыре – и в разных местах, чтобы не всполошить живность этого восхитительного мира.
Ведь если они всполошатся – все пропало.
Тень присела во мраке, приникла к земле, исследуя ночь напряженными, трепещущими нервами. Выделяя знакомые импульсы, она регистрировала их в своем бдительном мозгу и откладывала в памяти для ориентировки.
Кроме знакомых импульсов были загадочные – совсем или наполовину. А в одном из них улавливалась страшная угроза…
Тень распласталась на земле, вытянув уродливую голову, отключила восприятие от наполняющих ночь сигналов и сосредоточилась на том, что поднималось вверх по склону.
Двое, притом отличные друг от друга. Она мысленно зарычала, в горле застрял хрип, а ее разреженную плоть пронизало острое предвкушение пополам с унизительным страхом перед неведомым.
Тень оторвалась от земли, сжалась в комок и поплыла над склоном, идя наперехват двоим.
Дженкинс был снова молод, силен, проворен, проворен душой и телом. Проворно шагал он по залитым лунным светом, открытым ветру холмам. Мгновенно улавливал шепот листвы и чириканье сонных птиц. И еще кое-что.
Да, и еще кое-что!
Ничего не скажешь, туловище хоть куда. Нержавеющее, крепкое – никакой молот не возьмет. Но не только в этом дело.
«Вот уж никогда не думал, – говорил он себе, – что новое туловище так много значит! Никогда не думал, что старое до такой степени износилось и одряхлело. Конечно, оно с самого начала было так себе, да ведь в то время и такое считалось верхом совершенства. Что ни говори, механика может творить чудеса.
Роботы, конечно, постарались – дикие роботы. Псы договорились с ними, и они смастерили туловище. Вообще-то псы не очень часто общаются с роботами. Нет, отношения хорошие, все в порядке, но потому и в порядке, что они не беспокоят друг друга, не навязываются, не лезут в чужие дела».
Дженкинс улавливал все, что происходило кругом. Вот кролик повернулся в своей норке. Вот енот вышел на ночную охоту – Дженкинс тотчас уловил вкрадчивое, вороватое любопытство в мозгу за маленькими глазками, которые глядели на него из орешника. А вон там, налево, свернувшись калачиком, под деревом спит медведь и видит сны, сны обжоры: дикий мед и выловленная из ручья рыба с приправой из муравьев, которых можно слизнуть с перевернутого камня.
Это было поразительно – и, однако, вполне естественно. Так же естественно, как ходить, поочередно поднимая ноги. Так же естественно, как обычный слух. Но ни слухом, ни зрением это не назовешь. И воображение тут ни при чем. Потому что сознание Дженкинса вполне вещественно и четко воспринимало и кролика в его норе, и енота в кустах, и медведя под деревом.
«И у самих диких роботов теперь такие же туловища, – сказал он себе, – ведь если они сумели смастерить такое для меня, так уж себе и подавно изготовили.
Они тоже далеко продвинулись за семь тысяч лет, как и псы, прошедшие немалый путь после исхода людей. Но мы не обращали внимания на них, потому что так было задумано. Роботы идут своим путем, псы – своим и не спрашивают, кто чем занят, не проявляют любопытства. Пока роботы собирали космические корабли и посылали их к звездам, пока мастерили новые туловища, пока занимались животными, ковали братство всех тех, кого во времена человека преследовали как дичь, слушали гоблинов и зондировали пучины времени, чтобы установить, что времени нет.
Но если псы и роботы продвинулись так далеко, то мутанты, конечно же, ушли еще дальше. Они выслушают меня, – говорил себе Дженкинс, – должны выслушать, ведь я предложу задачу, которая придется им по нраву. Как-никак мутанты – люди, несмотря на все свои причуды, они сыны человека. Оснований для злобы у них не может быть, ведь имя «человек» теперь не больше чем влекомая ветром пыль, чем шелест листвы в летний день.
И кроме того, я семь тысяч лет их не беспокоил, да и вообще никогда не беспокоил. Джо был моим другом, насколько это вообще возможно для мутанта. С людьми иной раз не разговаривал, а со мной разговаривал. Они выслушают меня и скажут, что делать. И они не станут смеяться.