Через день были похороны.

Ничего не запомнил, что было до них. Утром в школу не ходил, как и предыдущим утром. Папа не говорил ничего, только оделся и вышел ждать нас на улице. Мама повторяла, что всё будет хорошо. Даже когда мы выходили из дома, говорила, что всё будет хорошо. Перед тем, как мы втроём вошли на кладбище, она остановила меня и шепнула в ухо: «Я тебя люблю. Всё будет хорошо».

Я одевался, думая, что всё это происходит не со мной. Даже не представлял, что это какой-то излишне реалистичный фильм, а просто знал, что так оно и есть. Это было слишком правдоподобно. Видел, как собиралась мама, но меня рядом не было, я просто это видел. Она одела чёрное платье, положила пирог в небольшую коробку, а в это время папа с мрачным лицом вышел за дверь. А я парил в воздухе, даже не ходил ногами, просто витал в воздухе, словно ветер, будто меня там и нет. Меня там и не было. Я не услышал рёв автомобиля, перед тем, как выехать на отцовской старенькой машине. На похоронах люди плакали, что-то говорили, но я ничего не слышал. Не мог. Казалось, даже если бы захотел, то не смог, потому что меня там не было. Не было. Меня не было…

…там, потому что Марк жив. Он живой ходил и бегал, и играли мы с ним вчера в приставку, как и почти каждый вечер. Он обыгрывал меня и смеялся, показывая на меня пальцем, а когда выигрывал я, злился, поговаривая, чтобы я не ухмылялся. Он любил пить дюшес, мог литрами его выпивать каждый день, пока читал комиксы. Он читал их пачками каждый день. Каждый чёртов день. Он клал три ложки сахара в чашку с чаем, ел только пельмени, которые его мама готовила, опять же, каждый день. Он может заговорить с любой девчонкой, как только захочет, потому что Марк может всё. Марк отличный парень, лучший мой друг и сейчас он спит у себя дома на кровати, потому что всё это мне только снится. Я лежу сейчас на своей кровати, брат по соседству как всегда громко дышит во сне, и ничего этого нет.

Марк не мог умереть. Он же мой друг. Так ведь не бывает. Плохое же происходит всегда где-то в другом месте, разве нет?

Это был ветреный, холодный день. Задувало в воротник, под рукава и даже в уши. Когда уже стояли на кладбище, я слышал завывание ветра и это походило на завывание одинокого волка, тоскующего по кому-то, кого уже не было. Листья, шелестя танцевали на кронах деревьев, а мы всё стояли и молчали хором.

В тот день я помню лишь деревья, которых видел краем глаза, только на них хотелось обращать внимание, но смотрел я всегда прямо, не куда-то, а просто прямо перед собой. Не потому, что было наплевать, а как раз наоборот.

Марк лежал в закрытом гробу посередине, между двумя толпами людей. Яма была левее от меня. Мурашки кололи мне спину, когда я думал об этой яме. Она казалась безжизненной и ужасной, будто если туда упасть живому человеку, то непременно умрешь. Поэтому я не смотрел никуда, так было проще.

Я бы и дальше так делал, если не мама Марка. Елена Петровна. Её посадили на стул прямо напротив меня. Казалось, она сама ходить не может, ей помогли дойти до стула, усадили. Чёрное платье полами доходило до земли, а лицо закрывала чёрная вуаль. Плечи подёргивались время от времени, и мне в этот момент было её так жаль, что просто хотелось сказать ей что-нибудь приятное. Рядом со мной кто-то перешептывался, говоря, что мама Марка сегодня утром даже не могла одеться самостоятельно. Ей помогли одеться, выбраться из квартиры, указать куда идти и что делать. Они говорили, что она, будто не хочет больше жить. Потом моя мама шикнула на них, и те замолчали.

Нельзя было игнорировать Елену Петровну. Невозможно было не смотреть на неё, и не опечалиться от вида. Я в жизни не видел такого несчастного лица. Когда она опустила вуаль, чтобы вытереть платком глаза, я увидел покрасневшее лицо, которое искажалось от невосполнимой утраты. Платок вырывался у неё из рук из-за ветра, развиваясь в воздухе, словно белый флаг, а Елена Петровна и не замечала этого, как и не замечала всего остального вокруг. Однажды пальцы её разжались настолько, что белая ткань улетела куда-то вдаль и исчезла из виду. Мне подумалось, что и душа Марка скоро точно также оторвётся от тела и улетит на небо и исчезнет из виду. Навсегда.

Послышался чей-то мужской голос, который восклицал о том, каким хорошим мальчиком был Марк и каким чистым он ушёл из жизни. Тот говорил, что никто не мог предвидеть ситуацию, что валун окажется на футбольном поле и именно туда упадёт Марк, и это воля Божья. В этот момент мама Марка заплакала навзрыд, словно она держалась всё это время, и наконец дала волю эмоциям. Вуаль уже не закрывала её лицо, и я видел, как искажалось оно от боли. Руки собрала к плечам так, словно хотела обнять себя, утешить.

Мне хотелось вернуть Марка к жизни.

Не важно, как я это сделаю. Но главное, предотвратить плачь той несчастной женщины, которая плакала по нему, которую я знал, и мне было так жалко её, что хотелось разрыдаться вместе с ней на весь двор и всю улицу. Чтобы наш плач звучал в кронах деревьев, между листьями каждого дерева, что росли в этом кладбище и окинул весь город, всю страну так, чтобы услышали все люди, а когда наш голос поднимется так высоко, что и глазам не будет видно, это услышит тот, кто решает, кому умирать, а кому жить. Чтобы он вернул Марка к жизни, потому что иначе никак нельзя, чтобы кто-то плакал и не хотел больше жить, как этого желала мама Марка. Нельзя такое допускать. Он просто не может этого допустить. Не должен.

Она рыдала, прикрываясь ладонью, но капли слёз просачивались сквозь пальцы и блестели прямо мне в глаза, словно говорили, что она ждёт, чтобы я всё вернул. Поднялся выше деревьев вместе с ветром к облакам, узнал, что таится в тех высотах и вернулся – неважно как – с её сыном в руках, раскинул руки перед всеми и опустил его на землю. Живого, невредимого.

В голову просочилась мысль, что я этого сделать не могу. Я гнал эту мысль прочь, чтобы и духу её здесь не было, но я не мог, словно я сам в это верить не желал и начинал понимать, будто уловил незримую истину, которая позволяла мне оставаться разумным человеком, не сойти с ума.

Мне хотелось утешить её, обнять и разрыдаться вместе с ней, словно я мог понять её скорбь. Уронить свою голову ей на колени, словно маленький ребёнок и заплакать. Вдруг я понял, что она тоже не хочет никого видеть вокруг, как и я сам. Внезапно я почувствовал, что это мой самый близкий человек на земле, с кем рядом можно просто усесться и без причины расплакаться, словно нет больше смысла в жизни. Не будет никто беспокоить вещами, которые тебя не интересуют, и никогда не интересовали до этого. Мне хотелось упасть ей на колени и разрыдаться по одной лишь важной причине, из-за одной только главной причине: Марка больше нет… Марка больше нет. Нет его чёрт побери…

…и не будет уже никогда. Какого чёрта подобное может произойти, чтобы кто-либо ушёл из жизни. Как тот, кто решает кому жить, а кому нет, вдруг понял, что Марк Захаров должен умереть? Не должно же быть так, не должно, разве нет? Как может хороший человек вдруг умереть из-за того, что он оступился об мяч? У меня в голове не укладывается такая мысль, чтобы хороший, отличный парень бежал по футбольному полю, а потом вдруг упал…и умер. Он умер! Он, чёрт возьми, умер!

В глазах у меня родилась слеза, но я попытался не придать этому значения.

Елена Петровна взглянула на меня, словно услышала мои мысли, и вместо того, чтобы опустить свой взгляд, как обычно, я его удержал на ней, но я не испытывал никакой наглости, а наоборот, будто должен был смотреть на неё в ответ. Она ждала этого, ответного взгляда человека, который на самом деле понимал её чувства, и я их на самом деле понимал. Я видел, как продолжали литься её слёзы, и вдруг заметил, как увлажнились мои глаза. Я заметил, как задёргалась моя челюсть, словно я сказать что-то хотел, но не мог, будто уже никогда не смогу. Слёзы потекли по моим щекам, такие горячие, будто огонь, превратившись в капли, потёк по щекам, желая добраться до моего рта, чтобы там прожечь мои губы. Я глотал слюни. Я их глотал как мог, но они умножались прямо у меня во рту, и я моргал, стараясь пустить по щекам очередную порцию слёз, которые стекались по стенам щёк и снова увлажняли губы. И наконец, лицо загорелось огнём, что уже не терпелось ни в какую, аж глаза, по началу заморгали, будто стараясь уразуметь происходящее, а уже потом зажались зажмурившись, не зная, как дальше быть. И я думал, что же это происходит-то со мной? Как же это? Что же это? А перед глазами в это время лишь лицо Марка, который говорит: всё отлично, дружище, зайду завтра к тебе, поиграем снова.