Мама теперь приходит поздно - занятия, какие-то дежурства в школе, а потом - обязательно церковь. С тех пор как она потеряла надежду, что я начну ходить без костылей, мама все больше становится похожа на монашку, истовую богомолочку. В комнате, в углу, у нас икона Божьей матери, утром, если мама думает, что я сплю, она перед этой иконой молится на коленях. При мне стесняется, просто крестится и шепчет. И каждый вечер ходит в церковь, благо недавно построили новый храм совсем неподалеку от нас, а то раньше ей приходилось ездить в центр.
Нас с дедом мама стесняется - дед в Бога не верит, он бывший коммунист-атеист, а я считаю, что Бог, наверное, существует, но общение с Ним путем битья поклонов и бормотанья на старославянском кажется мне каким-то языческим обрядом. Если он Вездесущий и Всемогущий, то слышит мысли и видит поступки, а не подсчитывает удары лбом об пол и не увлекается архаическими языками. Впрочем, это не мое дело. Маме так легче - и хорошо. А вообще смотреть на нее больно - за последние годы из молодой хорошенькой женщины она превратилась в бесполое, забитое, испуганное существо, из последних сил тянущее непосильную ношу. Ноша - я, а еще - мама гордая и мучается из-за того, что мы практически живем на Вовкину и дедову помощь. Последнее время у меня появилось подозрение, что она как-то подрабатывает, и далеко не только уроками. Возвращается с работы поздно и ужасно усталая, буквально валится с ног. Руки у нее стали красными, кожа на них трескается, хоть мама и мажет их кремом. Готова спорить, что наша мать по совместительству моет у себя в школе полы. Не с голоду! Умерщвляет плоть в порядке искупления неизвестно чего. Надо сказать об этом Вовке, чтобы выяснил и пресек.
Когда я слышу, как мама просит Бога, чтобы он ее простил и помиловал, я тоже иногда обращаюсь к нему с одной просьбой... Хотя знаю, что с такими просьбами обращаться надо не к Богу, а к дьяволу..."
* * *
Лидия Александровна возвращалась домой не такая усталая, как обычно. То есть устала она, конечно, как следует: пять уроков, потом дополнительные занятия с Наташей Тимченко, которая проболела полчетверти; после занятий Наташу забрал Виктор, ее отец, а Лидию Александровну добросил на машине до храма. Оттуда в школу она вернулась сама, вымыла физкультурный зал и лестницу и стала собираться домой.
Вышла на улицу и увидела "Москвич", а рядом - Виктора, который сказал, что сегодня свободен и с удовольствием доставит Лиду, куда она хочет.
С Витей Тимченко Лидия Александровна была знакома целую вечность. Еще в "ящике", откуда ее после ареста Михаила выперли с таким треском, они с Витей сидели за соседними кульманами, и Виктор бескорыстно и трогательно ухаживал, точил, например, Лиде карандаши - он это делал виртуозно, а она вообще не умела. Потом они не виделись много лет. А этой осенью Виктор пришел в школу забирать дочку Наташу.
Выглядел некогда пижонистый Виктор так себе, какой-то неухоженный, костюм сто лет не отпарен, лоснится, обшлага обтрепаны. И совсем седой. Хотя, чего уж там, - и сама-то она на прежнюю Лидочку совсем не похожа. Волосы больше не красит, одевается без разбору, и не потому что не во что, а - некогда и не до того... А все же Виктор узнал ее первый... И хорошо, что везет сейчас домой, можно сидеть спокойно в теплой машине, молчать, слушать его рассказ о Наташиных успехах в музыке.
Чтобы не молчать, Лидия Александровна сказала что-то про Славика, внука, мол, до того похож на отца, на Володю, просто до смешного - беленький, крепенький, голубоглазый, так же ерошит волосы, и походка такая же, вразвалочку. Сказала и испугалась: сейчас он спросит про Катюшку - все ведь знали тогда, что она родила девочку от "Мишки-Мишки". Многие осуждали: бросила человека, когда тот попал в беду. Другие горячились: Лида права, надо беречь детей, а Мишке нечего было с вилами на трактор... Между прочим, все тогда всё понимали не хуже Мишки, не слепые и не глухие, да помалкивали, потому что ну, вылезешь: пользы никакой, окружающим - семье и сослуживцам - одни неприятности. Ну, а самому себе... Ха. Видно, уж очень хотелось прославиться, раз рвался в тюрьму из нормальной жизни.
Когда Лидию вышвырнули, первое время ребята из отдела к ней, конечно, заходили, даже деньги какие-то собрали, когда потом родилась Катюша. Но время есть время - оно и не такие связи рвет. Виделись все реже, реже. И - заглохло. Тем более, Лидия сама уклонялась - вечные удары по больному: как там Миша, вернется ли к ней, сообщила ли ему хотя бы про дочь?..
Лидия никому не сказала, что тогда сразу передала Михаилу через следователя не только, что их отношения закончены, но и что ребенка никакого не будет - сделала аборт. Рвать, так рвать. Не нужен ей ребенок от зека. И мама, кстати, тоже точно так же считала. Катюше с Вовой она, конечно, никаких подробностей не разъясняла. Разошлись и все. Мало ли почему люди расходятся? А уж то, что его забрали, ничего не меняло - она, Лида, ему помочь все равно не могла. Да он и сам предупреждал, что в любой момент могут упечь, и пусть она тогда считает себя свободной. Потому, кстати, и регистрироваться не хотел. Обижаться на Лиду, что она его потом послушалась, у Мишкарудного-то оснований было меньше всех. У нее - Вовка, родители, работа с "допуском". Ну и что с ними со всеми будет, если и ее посадят за компанию? Конечно, еще до ареста Лида как уж не плакала, как не кричала на Мишку, что ему его выпендрежное диссидентство дороже нее. Подумаешь - Сахаров-Солженицын! Мог бы бросить все это, и жили бы как все. Но Михаил был упрямым, как осел. Что ж... Сам выбрал. А вот про будущего ребенка ему знать абсолютно незачем. Аборт - и кончено. Это теперь только ее, Лидин, ребенок!
Так она считала. Тогда. А теперь...
"Господи, прости и помилуй меня, грешную", - привычно подумала Лидия Александровна. Но подумала, видимо, вслух - Тимченко удивленно на нее взглянул:
- Ты что-то сказала?
- Нет...
- Господи, прости и помилуй меня, грешную, - шептала она, стоя на коленях перед иконой, - Господи, прости... Неотмольный грех на душе.
Шел седьмой час утра, дочка еще спала, дед покашлял в своей комнате командирским кашлем и затих.
Сегодня воскресенье, можно было пойти к заутрене, но Лидия Александровна хотела сделать для своих праздничный завтрак - напечь блинов, тем более, последний день масленицы. А пока тесто подходит, прибрать квартиру. Катя с дедом убираются каждый день, но разве им под силу сделать все как следует? Особенно Кате. Господи, за что мне эта мука?! Как это - за что? Сама знаешь...
Помолившись, Лидия Александровна завела тесто и, стараясь не шуметь, взялась за влажную уборку, начав с кухни, скоро Катенька встанет, не поскользнулась бы на мокром-то полу... Господи... Она, мать, во всем виновата. Она одна, похотливая кошка!
Вот, вспомнила вчера в разговоре с Тимченко Мишу, и опять в душе что-то поднялось: ведь теперь-то ясно, что и с ним подло поступила, бросила, отреклась. Да, конечно, он сам говорил: если что, можешь считать себя свободной. Я, мол, чужую жизнь ломать не буду. Говорить-то говорил, да... Но зачем было потом врать про аборт?
Ладно, это - дело прошлое. А вот для чего до сих пор скрывать от Катюши правду об отце? О том, что он о ней даже не догадывается? Что не он ее бросил, а мать взяла да и лишила его дочери. Может, Катенька бы им гордилась, теперь ведь - другое время, тот, кого раньше считали преступником, сейчас - герой... Да, может, из-за этого вранья у нее еще в детстве развился комплекс неполноценности, она стала нервной, ранимой? Вот и случилось. Нет мне прощенья! Своими руками погубила дочь. Не удержалась, завела мужика. Понимала же, что детям он противен, сын ненавидит, дочка боится, - нет, заставляла терпеть. Себе врала, что из-за денег, что в доме, видите ли, нужны "мужские руки", а сама? Первое время просто кокетничала. Думала - так, для тонуса. А потом? Стерва! И ведь дети все видели! А он раздулся, как индюк, начал при ребятах рассказывать черт-те что, говорил Катюше гадости. Она плакала, жаловалась. Вот тут бы и выставить! И тогда не случилось бы этого кошмара. Нет. Лишилась и рассудка, и совести. Одним телом жила. Все ведь знала, а превозмочь себя не могла. Как последняя б....
