* – боевые отравляющие вещества.

II

Центральная клиника судебной медицинской экспертизы. Тот же день…

Его камера представляла собой квадрат без окон с одной металлической дверью с глазком в центре. Стены и потолок были выкрашены в монотонный белый цвет, под потолком день и ночь горели неоновые лампы на высоте три метра от пола.

Две металлические койки со ввинчивающимися в пол ножками, вентилятор со стальной решеткой в левом верхнем углу и дырка в полу для отправления естественных надобностей – вот и вся обстановка. Никаких посторонних предметов, имеющих острую или режущую поверхность чтобы, не дай Бог, кто-нибудь не захотел свести счеты с жизнью.

Сюда не проникали посторонние звуки или шумы извне, только слабое гудение бестеневой лампы. Но сюда заходили иногда – утром выводили в душ и кормили, а потом уколы, в три часа – обед и опять уколы, в шесть ужин, в восемь вновь уколы. Все процедуры только под строжайшим контролем, весь день камера просматривалась целиком в глазок.

Иногда пациентов под конвоем выводили на прогулку в железную клетку пять на пять метров под открытым небом. Вооруженная охрана всегда готова открыть огонь на поражение в случае неадекватных действий со стороны прогуливавшихся. Очень редко подследственных выводили на допрос или медицинское освидетельствование.

В камерах этого заведения находились насильники, убийцы, людоеды, извращенцы, садисты, похитители, маньяки и прочие категории нелюдей в человеческом обличье. Все они дожидались решения медицинского заключения высших специалистов психиатрии, от которого зависела их дальнейшая судьба.

Признают вменяемым – высшая мера в виде дырки в затылке или срок на «всю катушку» – пятнадцать лет, но это случалось редко. Признают невменяемым, то есть проще говоря – «психом», значит, всю оставшуюся жизнь просидишь тут в одиночке, в двухместной или в общей, как врачи решат.

Каждый решал сам для себя – девять грамм свинца, колония строго режима на пятнадцать лет, где год за три, а два – за девять, или пожизненное содержание здесь. А тут за год при помощи «чудодейственных» уколов сам станешь психом, если таковым не являлся. Каждый выбирал и решал «косить» ему или в «сознанку» играть.

В этой камере лежали двое – один бывший военный, его перевели вчера по настоянию врача, а второй сидел уже месяц.

– Эй, служивый, - тихо позвал второй, приглаживая редкие волосы на лысеющей голове, - Тебя за что захомутали?

Военный лежал в позе «покойника на вынос», мерно дыша и не мигая, глядя в одну точку не потолке. Обращение соседа не произвело на него никакого действия.

– Ты че, глухой?

Реакция та же.

– В натуре глухой, - сам себе сказал лысеющий, - Не только беспалый, но и глухой!

Оскорбление тоже пропало даром.

– Слушай, служивый, а ты не родня нашему президенту? У того тоже двух пальцев не хватает, - он загоготал, потирая ладонями живот. Минуту, помолчав, он заговорил опять:

– Молчишь, ну и хрен с тобой, а я поговорить хочу. Хватит глухонемым ходить, а то кроме врачей и поговорить не с кем. Разговоры у них, брат, научные, да ты сам, небось, там был и слышал.

Первый лежал, не шевелясь.

– Тебя наверно замели за то, что ты пальцы любишь в розетку совать?

Лысеющий долго хохотал своему изувеченному остроумию, а потом приподнялся на локте и прищурясь спросил:

– А тебя случаем не за «мокруху» замели? Твоя жена, небось, с генералом спала. А тебе звездочки на погоны сыпались? Как у Высоцкого в песне: «Вон покатилась вторая звезда вам на погоны». Угадал или нет?

Первый даже не моргнул.

– Ну не хочешь, не отвечай, а только генерала того ты «пришил», верно?

Молчание.

– А я вот тоже за уголовку тут парюсь, троих замочил. Да, да, троих – отца, мать и кореша своего. Спрашиваешь, как дело было? Сюжет самый обыкновенный: собрались мы с корешем забухать, сказано – сделано. Выпили, посидели, решили еще добрать немного, а дождь был, идти по грязи неохота. Я и предложил своего батю за флаконом заслать, а он в крик, матом меня и всяко. Я по пьяному делу дюже злой делаюсь, ну, поднялся из-за стола и нож ему к горлу, пойдешь, дескать, или нет, а он ни в какую. Ну, я его ножом-то и чикнул по шее. Тут мать забегает, ну и давай причитать, а я ведь злой по пьяни – вот и бац ей кулаком по лицу. Кровь у нее ото всюду потекла, а я как кровь учую или увижу – сразу зверею, ну и тоже ее ножом… Кореша я бы не тронул, да он пытался меня утихомирить, пришлось и его на тот свет отправить.

В это время послышался металлический лязг открываемой двери, только в этот момент в глазок не наблюдали. Им и воспользовался не подававший признаков военный. Он даже не повел глазами, но быстро, четко и внятно произнес:

– Если ты, козел, еще хоть раз попытаешься меня достать своими разговорами, я тебя придушу ночью, как последнюю падаль. Даю тебе слово офицера российской армии.

Тройной убийца ошалело глянул на соседа, но тот уже вернулся к своему прежнему состоянию прострации. На пороге стояла медсестра, больше походившая на ресторанного вышибалу, за ее спиной стояли два санитара, по сравнению с ними Шварценеггер показался бы дистрофиком.

– Снимайте штанишки, ребятки! – пробасила медсестра, - Процедуры!.

III

Следственный изолятор ФСБ. Камера № 217…

Солнце сюда проникало только раз в день, и то ровно на восемнадцать минут через узкое зарешеченное окно под самым потолком. Серые мрачные сырые стены, такой же потолок, вмонтированная в стенку железная койка, всегда поднятая к стене и лишь с десяти до шести утра опускаемая на ночь, ровный каменный пол и та же пресловутая дырка.

Дверь металлическая огне- и взрывоупорная, пуленепробиваемая, если только из пушки или гранатомета. Свинцовое окошко, открываемой трижды в день для дачи завтрака, обеда и ужина. Впрочем, еда была всегда одна и та же – пресловутая «баланда», если картошку в ней выловишь – считай, повезло. Раз в три дня прогулка на тюремном дворе, раз в неделю допрос.

Один и тот же следователь, одна и та же комната, один и тот же охранник, одни и те же вопросы. «Чекисты» хотят свети его с ума этой обстановкой, но он не поддастся на их провокации. «Фээсбэшники» глубоко заблуждаются, если думают, что эта тюрьма – худшее место на свете, просто им не доводилось бывать осенними ночами в полнолуние на территории бывшей воинской части номер двадцать девять сто девятнадцать…

Окошко со скрежетом отворилось, и надзиратель гаркнул привычно:

– Подследственный Андреев, на допрос!

Там же. Тюремный двор.

И все же это было небо. Пусть всего несколько квадратных метров, пусть через нержавеющую стальную решетку толщиной с кулак, но все же это было небо, настоящее, прозрачно-голубое, с бегущими облаками и изредка пролетавшими птицами.

Каменный четырехугольник высотой в три с половиной метра, часовые над головой с автоматами. Руки за спину, голову вниз и мерным шагом двигайся по периметру, за малейшее нарушение – семь дней карцера, сырости, холода, голода и бесконечных побоев. А потом лишение права прогулок на две недели.

Лагшин в тюремной робе, стриженный наголо, медленно двигался в положенном направлении, вдыхая влажную осеннюю прохладу. Главное, идти, не сбиваясь с шага, тихо и спокойно – раз, два, раз, два, как учили когда-то в армии…

– Эй, дезертир! – крикнул начальник караула. – Давай обратно на нары, прогулка кончилась!

В/ч № 29 119. Следующий вечер.

Здесь не было никакого движения, кроме дуновений ветра. Он пользовался предоставленной ему безграничной свободой, залетая в выбитые стекла, снятые двери, очищенные пустые склады и помещения. Ему было скучно свистеть в брошенных зданиях и гонять по голой земле мусор с листвой, тогда он яростно набрасывался на окружавшую это мертвое место тайгу. Набрасывался и трепал кроны деревьев, склоняя их вниз.

Сегодня ветер услужливо разогнал облака, и полная Луна стала полновластной хозяйкой звездного холодного неба. Она хорошо освещала вымершее пространство под собой, проливая на него свой золотистый свет. Пустые, запущенные, продуваемые дома, ветер, ночь и мрачная тишина…