12. ВАРЬКИН СОРОКОВОЙ

Уходила и Варькина жизнь. Бессмысленно, нелепо. Валентин вцепился в нее судорожной хваткой тонущего. Он не отдавал, не отпускал. Забыл о достоинстве, не слушал увещеваний. Молил о пощаде. На день, на два Варьке удавалось расцепить его пальцы,- он настигал ее снова, унижался, изнемогал у ее порога. Он не притворялся, не лгал,- он и в самом деле кончался: ужасы Карельского перешейка истощили все его силы. Он носил перебитую, закованную в гипс руку, как солдат носит свои ордена н медали; ни на одну минуту Варька не смела забыть, что предала воевавшего человека. Иногда в Варьке вспыхивала досада, даже ненависть: чаще она жалела. Она раскаивалась и винилась: если называть вещи своими именами, она его и впрямь предала. Что она могла сделать! Разве раньше, в той. прошлой жизни, когда Валентин убаюканным ребенком засыпал на ее руке, - разве знала она раньше, что такое настоящее, женское?.. Она жить начала рядом с Глебом может это Валька понять? А Глеб в свою очередь ничего не желал и слушать. Не хотел ждать, пока она успокоит, утешит сопливое свое сокровище. Не считался с тем, что сам-то он выдержит, вон он какой, а Валька - погибнет. Ничего он знать не хотел. Он и слов-то других не подбирал: "слизняк", "ничтожество". "Лучшие ребята, говорил он, - полегли, а такие - пожалуйста! - вернулись...". Варьку оскорблял: может, она уже и спит с этим своим? От жалости - почему нет? Он спрашивал об этом прямолинейно, грубо. Варька сильная была, они оба это понимали отлично - и Валентин, и Глеб, - с нею позволено было все. Не судила она Глеба. Понимала: он и сам оскорблен. Тем оскорблен, что она, как ему кажется, смеет хоть на минуту колебаться, смеет сравнивать его - с кем?.. Само сравнение с Валентином приводило его в неистовство. Не колебалась она! И выбора не стояло перед нею: сделала она выбор! Только об одном просила: подожди, потерпи, нельзя же так сразу - она вынянчит Валентина, приучит к мысли, что ее больше нет с ним,- ведь и он человек. Примирит его с мыслью, что жить надо все же - без Варьки. Глеб убеждал ее в конце концов не ревностью, не оскорблениями, не этими вот всплесками ярости. Он обнимал ее - и сразу становилось ясно: не жить им друг без друга, остальное - вздор. "Пойми, - говорил ей Глеб в эти минуты близости, когда оба они обретали наконец дар речи. - Пойми: ты его развращаешь. Он не отцепится никогда, а будет сосать, как теленок матку..." Варька соглашалась, обещала поговорить решительно. Она чувствовала, как общая кровь переливается в ее и Глебовых жилах, как общее сердце стучит - непонятно чье, - и это значило больше, чем все на свете слова. Соглашалась - и вновь теряла мужество: не умела она наносить удары! Вот так и наступил в конце концов этот страшный день. Глеб искал ее в этот день по всему общежитию. Встречных расспрашивал, где она: уверял, что Свиридова нужна ему по неотложному комитетскому делу. Зачем врал? В институте и так все знали. Кто-то сказал, что Варька - в сушилке. Глеб медлил в дверях сушилки, смотрел на Варькины руки, мелькающие над веревками с бельем. Очень любил он смотреть, как плечистая, крупная его Варька легко и споро делает любое дело, за которое берется, - жена его, его хозяйка, умелая, ловкая устроительница домашнего очага. Выброшенный мальчонкой из жизни, как он нуждался в этом и как он это в Варьке любил, даже ей не признаваясь в глубинном, сиротски дребезжащем. Он, Глеб, насмешливый, сильный мужик, в ком-то нуждался? Пусть нуждаются в нем. Вот так он стоял в дверях сушилки н заранее радовался тому, как сейчас пусть только повернется! - охватит ее через прохладную, влажную простыню, и пусть она тогда, хохоча, отбивается от него - без выкупа не отпустит. И тут он увидел Валентина. Валентин сидел за простынями, охватив ногами табуретку, и держал на отлете свою дерьмовую руку. Как раз в эту минуту он растроганно улыбался - наверное, тем же легким и спорым Варькиным движениям - и был, как показалось Масленникову, абсолютно покоен и счастлив. Опять она с ним не поговорила, а ведь клялась... - Свиридова, - жестко сказал Глеб, отделяясь от притолоки и шагая в сушилку,- ты же только сегодня ночью... Варька отворотила простыню, сделала страшные глаза: все еще щадила!... - Ладно! - Ярость слепила Глеба, он почти ничего не видел. - Только никогда больше... Никогда! Кончено. Оставайся с этим своим... Вышел. По-прежнему ничего не видел вокруг себя - наверное, со света... Варька замерла, бессильно опустив руки. За что он ее так? Ни с того ни с сего! И тут поднял голос Валентин. Удар, нанесенный Глебом., попал в цель: "Сегодня - ночью". Словно Валька - все еще муж ее, словно все это может для него хоть что-нибудь значить!.. "Уходи, - сказала Варя, едва шевеля губами. - Какое твое дело, уходи. Видеть тебя не могу. противно. Валечка..." "Валечка" - это она потом прибавила. Когда увидела, как побелело его лицо. Вот так всегда: замахивалась - и опускала руку... Ушел Валентин. Что-то было в Варьке - на этот раз ушел. А на следующий день Варька получила записку: ищи меня там, где гуляли когда-то, где ты мне обещалась, - в Поляковском лесу... Варька света невзвидела. Сорвалась ни живая ни мертвая, подхватила Маришку, зачем-то забредшую в институт, - вдвоем до позднего вечера бегали по Поляковскому лесу, обмирали при виде каждого темного пня - искали холодеющий Валькин труп. Ничего не нашли. Так она и знала: подлец, ничтожество!... Не могла она больше. Кончено - все. Глеб и не смотрел в ее сторону, демонстративно обнимал льнущих к нему девчонок. Мучил, ах, как мучил!.. Жизнь уходила. Варька отлеживалась у Елены Григорьевны. После отъезда Женьки она зачастила к Семиным: обменяться новостями, зачерпнуть материнской ласки... Целый день лежала на Женькиной кровати, лицом к стене, время от времени глухо стонала. Елена Григорьевна подходила, клала руку на ее пылающий лоб: "Может, чаю, Варенька? Может, снотворного дать - уснешь?" Не спрашивала ни о чем. Вылежалась, встала, словно после тяжелой болезни. Бог с ней, с любовью,-если это есть мужская любовь. Все бы бросить, уехать. И хоть до госэкзаменов остались считанные, недели-все равно, уехать бы! К той же Женьке, в загадочный ее Брест. Обрубить концы. Не могла она ехать. Не имела права сорваться: совесть мучила. Помнила октябрьский перрон, гром оркестра, заглушающий крики и песни, летящий по опустевшей платформе сор... Ту же Майку Костенецкую помнила, как она билась рыбкой в Варюхиных сильных руках... Вот она, Майка, лица на ней нет! Обманули дальневосточников. Не вызвали обратно, в обратных пропусках отказывали наотрез. Все, о чем с тревогой писали уехавшие, неясные подозрения их, - все подтверждалось: спекуляция на святом - на энтузиазме. Это Варька думала - "спекуляция на энтузиазме", для нее все выстроилось одно за другим: патриотический подъем в сентябре, потом - сразу на волне его - товарищи из МК - "на все ли готовы?". Дурачки единогласно: "Готовы-на все". Вот и езжайте - с оркестром! - латать чиновничьи наши прорехи. "На дураках воду возят", - недаром Глеб тогда говорил. Везде - Глеб, во всем - усмешливая его правота... - Ненавижу, - говорила ей сейчас Майка. - Засели повсюду. Дай им, Варенька, скажи, чтоб знали... Варя Майку Костенецкую с собой для бодрости, что ли, брала... Для вдохновения. В кабинеты с собой не пускала: перепортит все. Оставляла в приемных. Ничего не получалось, в общем-то, из их хождений. Вот так и к Ане Михеевой забрели. Ничего уже и ни от кого не ждали. Высокий дом, последняя надежда. Михеева, последняя их надежда, выслушала Варькину речь внимательно. Всегда и всех выслушивала внимательно - человечная была. Удивилась: - Что особенного? Пусть сдают экзамены в Благовещенске. Ненужные разъезды, лишний расход... Варька возражала: остались квартиры, семьи. При чем тут "разъезды"? Они же - на собственный счет, им пропуска бы только... Михеева усмехнулась: - Называется институт "государственный". Союзного значения. Знали, на что шли... И еще прибавила - совсем лишнее: - Такой, значит, в организации вашей патриотизм... Не скажи Михеева этого, Варька, может, и промолчала бы. А тут сказала все, что думает: да, патриотизм! Поехали бы наши ребята куда угодно, поехали бы, но почему в свое время не сказано было всей правды? Спекуляция получается иначе. На самом дорогом спекуляция - на энтузиазме... Михеева вовсе прищурилась: - Нехорошо говоришь, Свиридова. Будем считать, оговорилась...