Леонардо замолчал, погрузившись в глубокое раздумье. Он не знал ответа на вопрос дяди. А потом он сказал серьезно:

– Я никогда, больше никогда не буду есть животную пищу из-за уважения ко всем земным тварям! Даже не прикоснусь к ней! Я слишком люблю все живое!

– Но это же глупо, да и неразумно, лишать себя вкусного, аппетитного, ароматного и полезного для организма жаркого! К тому же это не решит проблемы. Вот твой дед Антонио, например, съедает мяса, птицы и рыбы за троих, словно работает в поле, а не за конторкой своего бюро, – пытался переубедить его дядя. -Хотя я и вижу, что твою жалость вызывает даже покалеченный на дороге кузнечик, которого, я это наблюдаю постоянно, ты бережно поднимаешь и опускаешь в траву, чтобы не раздавили. Я не могу не уважать твои чувства, Леонардо. Но в то же время, твой ненасытный, желающий всё познать ум доводит нас порой до жестокости. Помнишь наши опыты над теми же животными, которых ты пытаешься оберегать и спасать? Не так давно мы с тобой разрезали лягушку, чтобы посмотреть, что у нее там внутри. А до того, смазывали воском крылья летающих насекомых, утяжеляя их, с целью выяснить, смогут ли они теперь поднять в воздух насекомое. Ты сам говоришь, что смотреть, запоминать, изучать – это то, к чему тебя так страстно влечет!

– Смотри-смотри, Леонардо, – вдруг воскликнул дядя, – это коршун, – он указывал рукой на птицу с раздвоенным хвостом. – Видишь ее? – спросил он, ложась рядом с Леонардо на траву, чтобы удобнее было следить за полетом. – Когда ветер, как вот сейчас, дует высоко в небе, коршун тоже парит в вышине; когда же ветер гуляет по равнине, коршун бесстрашно спускается даже ниже башни замка Кассеро. Коршун, он не любит зря махать крыльями, он всегда плывет по свежему ветру…

Но Леонардо его уже не слышал. Он завороженно смотрел в небо и мысли унесли его в далекое прошлое:

– Почему я не родился птицей? – думал он, – Я отчетливо помню из своего детства, как Мама, уложив меня в колыбельку перед нашим домом в Анчиано, сама ушла собирать цветы для горшка, отойдя далеко к краю лужайки. В тот момент к моей колыбели подлетел коршун, внимательно посмотрел на меня и несколько раз прикоснулся крылом к моим губам. Мои губы до сих пор помнят то необыкновенное чувство от прикосновения птицы. Правда, иногда мне кажется, что это был сон. Но если это и был сон, то он поразительный и полный пророческого смысла. Это видение с самого раннего детства оставило глубокий след в моей памяти и душе. Я думаю, что тот коршун был вестником моей судьбы и мне в жизни надлежит заниматься изучением птиц и тайны их полета.

Потом он с улыбкой посмотрел на своего добродушного дядю, который так любил его баловать. Тот, находясь невдалеке, весело что-то напевал, рассматривая бабочку на своей ладони. Леонардо обратился к нему:

– Дядя Франческо, спасибо тебе за то, что возишься и играешь со мной, за наши совместные увлечения! Помнишь, как ты из ветвей можжевельника научил меня делать крепкие, далеко стрелявшие луки, и учил определять дальность выстрела, а потом мы вместе отмеряли шагами правильность наших расчетов, и, когда ты угадывал, а это было в большинстве случаев, твоей радости не было предела! А еще мы из полых стволов тростника вырезывали дудочки. Ты проверял мой музыкальный слух и мы вместе определяли места, где надо было вырезать отверстия для пальцев, чтобы добиться чистого звучания! Если бы не ты, я бы никогда, наверное, не научился понимать природу и ценить всякую жизнь, будь-то птица или пушистый зверек. Именно ты пробудил во мне интерес к окружающему и благодаря тебе я понял, что Природа есть Истина, а её можно познать, лишь внимательно наблюдая за ней.

Франческо был тронут еще детским, но уже таким осознанным и искренним выражением благодарности. Он признательно обнял мальчика, притянув его к себе за плечи.

Вечерело и пора было возвращаться домой. Солнце уже окрасило своим багряным заревом пыльную, темно-малахитовую листву деревьев. Небольшая роща на краю живописного луга еще вовсю наслаждалась мягким теплом от медленно заходящего светила, шелестя на поднявшемся ветру своими густыми и пышными кронами. Вся растительность луга благоухала букетом остропряных ароматов, и мощный аккорд лета был апогеем в этой цветущей симфонии.

Дома их ждал накрытый к обеду стол, все уже были в сборе, но к еде не приступали. Дед отчего-то нервно расхаживал из угла в угол. Завидев сына и внука, он, в свойственной ему строгой манере, сказал:

– Франческо, где вас носит? Когда, наконец, закончится это бесцельное времяпрепровождение? Может пора уже взяться за ум? Я не позволю, чтобы из моего единственного внука вырос такой же праздный бездельник, как ты! Запомни, предоставленная мальчику свобода не должна быть дурно использована!

– Отец, – ответил Франческо, – у ребенка должно быть детство. Так они, дети, посредством игр и любимых увлечений развиваются как личность, в них они находят себя.

– Я то уж очень хорошо вижу, как развилась твоя личность, шалопай ты и беззаботный тунеядец! В чем, скажи, в чем ТЫ нашел себя? – ворчал синьор Антонио, с огорчением осознавая свою беспомощность что-либо изменить в жизни сына, этого совершенно «неудавшегося произведения».

На следующий день, в субботу, в городке Винчи как обычно кололи свиней. Все мальчишки с округи сбегались посмотреть на это зрелище, охотно интересуясь вещами отвратительными и ужасными. Они собирались вокруг животного, толкаясь, чтобы протиснуться в первые ряды и стараясь ничего не упустить. Они строили гримасы и отвечали издевательскими возгласами беспрерывному визгу животного, принесенного сюда на заклание. Свиней убивали безжалостным способом: животное опрокидывали спиной на широкую доску и крепко привязывали – уже тогда одного его крику было достаточно, чтобы испугаться и убежать. После этого в сердце свиньи вгоняли бурав, каким пользуются виноделы в Италии, просверливая винные бочки. Первое время, пока сердце смертельно раненного животного продолжает биться, деревянная рукоятка бурава покачивается, но постепенно колебания становятся короче, и, когда этот страшный маятник смерти останавливается, это означает наступление конца. И тут люди, сгрудившиеся вокруг, со свистом набрасываются на только что убитое ими животное, чтобы его разделать. Толстый мясник, отгоняя толпу, разрезает брюхо сверху вниз, во всю длину, и отделяет легкие, погруженные в свой прозрачный мешок, печень, и сердце, и кишки, обернутые слоями белого жира. Люди же вокруг, точно как их далекие предки, танцевавшие возле убитого ими мамонта, со смехом и дурацкими шутками, напиваются молодым вином и жадно поедают сырую печень и другие части свиньи, считающиеся одновременно и лакомством, и целебным продуктом от ста хворей.

В то субботнее утро Леонардо присутствовал на подобной кровавой оргии, стоя в стороне от бушевавшей толпы убийц. Весь оставшийся день после увиденного он провел в раздумьях и полном одиночестве, поднявшись на склоны горы Монте Альбано. А на следующий день местный приходской священник после воскресной службы в разговоре с бабушкой заметил:

– Любезная синьора Лючия. Хотел бы ненадолго отвлечь Ваше внимание и поговорить об отроке Леонардо, внуке Вашем. Я заметил, что он отличается редкостным состраданием, тогда как другие дети, подобные безжалостным разбойникам, смеются, наблюдая это варварство. Черты его лица искажаются от сильной душевной боли, словно бы инструмент, которым закалывают свинью, проникает в его сердце. Позвольте мне выразить уверенность, синьора Лючия, что если его определить к духовному званию, то он мог бы стать хорошим проповедником, чтобы управлять прихожанами и называться их пастырем. Кроме того, язык его превосходно подвешен.