— Я понимаю, тебе хочется побыть одной, — выпалила Кэми. — Я только хочу, чтобы ты знала — вовсе не обязательно тебе справляться с этим в одиночку. Я хочу, чтобы ты знала, как мне хочется быть с тобой, и как мне жаль.

Анджела стояла в другом конце комнаты, возле кровати, и прожигала взглядом простыню.

— Нисколько в этом не сомневаюсь, — медленно проговорила Анджела. — Тебе и должно быть жаль. Разве произошло бы то, что произошло, если бы не твое жгучее желание знать каждую проклятую деталь того, что тебя не касается, если бы ты не решила, что это какой-то дебильный крестовый поход? Все талдычили тебе — остановись, но ты не слушала. Ты же у нас лучше всех все знаешь.

— Разве я была не права? — прошептала Кэми.

— Да мне плевать, права ты или нет. Плевать мне на добро и зло. Именно ты создала эту историю, и эта история тебя ни за что и никогда не затронет по-настоящему. Твои Линберны защитят тебя. Но они не защитили его. Тебе хотелось дурацкого приключения, и ты убила его. Единственное, на что мне не плевать — мой брат мертв, и это твоя вина!

Анджела умолкла. Она тяжело дышала. Она выглядела одновременно отчаявшейся и возбужденной, словно ей было необходимо ударить кого-то в лицо. И она это, в конце концов, сделает.

Слова Анджелы словно влепили Кэми пощечину. Она открыла рот, чтобы выкрикнуть, что она тоже пострадала, что ее мама заколдована, и почти не осталось шансов на ее спасение. И все же еще мерцала слабая надежда, тонкая ниточка, за которую Кэми и цеплялась. Она не знала, что должно произойти, что бы она сделала, если бы нить оборвалась, и больше не за что было держаться. Она не понимала до конца, что испытывает Анджела, но страшилась, что скоро поймет.

Она не кричала. Ей не хотелось ранить Анджелу еще сильнее.

— Если ты так хочешь, мы можем остановиться, — сказала она тихо. — Роб Линберн может делать что угодно. Мы ему больше не нужны. Он больше не будет, после моего… возможно, оставит нас в покое. У него нет наших вещей, чтобы навести заклятье. Он мог бы править городом или уничтожить его, а мы могли бы… позволить ему. Мы могли бы куда-нибудь сбежать. И возможно, он не станет нас останавливать. Может быть, он просто отпустит нас. Мы могли бы убраться отсюда очень далеко, чтобы не знать, что будет дальше с жителями Разочарованного Дола. Мы могли бы перестать сражаться и забыть об этом.

В конце своей речи она подняла взгляд на Анджелу, и увидела, как та, подавленная, стоит с открытым ртом и готова вот-вот разрыдаться. Она выглядела так, словно весь ее гнев испарился, хотя и ненадолго. Она казалась юной и напуганной. Ей было страшно ощутить другие чувства.

— Врешь ты все, — сказала она жестким, сердитым голосом. — Ты не остановишься. Ни за что.

— Это так. Я такая, какая есть. Я не остановилась бы ради кого бы то ни было… кроме тебя, — ответила Кэми. Она не знала, правильно ли выразилась, или хотя бы приемлемо, но больше ничего не было правильным. Она сказала правду. — Ты моя сестра.

— Я больше ничья сестра!

Анджела выкрикнула эти слова. И Кэми подумала о завываниях ветра-предвестника развала мира на кусочки.

Кэми ничего не оставалось, кроме как бросать неуклюжие слова в костер боли Анджелы, двигаясь вперед с распростертыми объятиями, понимая, что слова и объятия настолько слабые утешения, что просто смешно.

— Тебе и не обязательно быть моей сестрой. Я знаю, что это ничего не исправит, но я твоя сестра, твоя. Я люблю тебя, и я не перестану любить, даже если ты возненавидишь меня, и я тебя не брошу, несмотря ни на что. Ничто не заставит меня отвернуться от тебя. Потому что мы семья, да, именно так, а семья только так и поступает.

Анджеле некуда было отходить дальше. А Кэми делала шаги ей навстречу, действовала и следовала за Анджелой по пятам с тех пор, как им было двенадцать, когда Анджела была новичком, ненавидящим всех и вся. Кэми еще тогда решила, что не хочет быть ненавидимой, она хочет дружить.

Теперь же Кэми засомневалась. Она не знала, будет ли встречена Анджелой в ответ. Может, та хотела, чтобы она была другой, чтобы она сдалась. Но тогда и Кэми не знала, что этот другой человек мог бы сделать для Анджелы. Она пыталась представить себе эту незнакомку, которая могла бы быть лучшим другом для нее.

Она здесь, и она любит Анджелу. Она представляла себе, как стать еще лучше. Она уже была тем человеком, который любил Анджелу изо всех сил.

Кэми шагнула в сторону Анджелы, та сидела на кровати, в углу, со склоненной головой. Она не сделала шаг в сторону Кэми и не отодвинулась дальше от нее. Когда Кэми взяла руки подруги в свои, те были ледяными.

Руки Анджелы мгновение были безвольными в руках Кэми, а потом сжали ее ладони. Очень сильно. Ее хватка была ледяной и крепкой, как тиски ночного кошмара, вырвавшегося из могилы. Кэми пыталась потереть ее пальцы, чтобы согреть, но Анджела высвободилась и схватилась за ее рукава, рубашку, волосы. Она схватилась за нее, подобно утопающему, а так оно и было, и начала рыдать.

— Мне жаль, — шептала Кэми. — Мне так жаль, очень, очень, и я ничего не могу исправить, но я люблю тебя, и я здесь.

— И мы сдадимся, если я скажу? — Анджелу душили слезы, подобно тому, как листья, бывает, душат реку.

— Сдадимся.

— А если я скажу, что мы идем за ними, мы убьем их всех, мы их уничтожим? Если я скажу тебе, что они должны заплатить за содеянное?

— Тогда мы сделаем это вместе, — сказала Кэми в спутанные волосы Анджелы. — Клянусь.

Анджела издала вопль. Ужасный звук, вырвавшийся из глотки, который отдался в горле Кэми болью сочувствия. Кэми сказала правду: не существовало действий, которые она могла бы предпринять, не существовало способов сделать это правильно. Единственное, что она могла сделать — быть здесь.

Анджела обняла Кэми за талию. Так они и стояли, застыв, пока рыдания Анджелы не стихли на плече у Кэми.

Наконец слезы иссякли, и она рухнула от усталости на кровать. Кэми, пошатываясь, выбралась из комнаты, чувствуя себя так, словно только что побывала в бою. Ее тело болело так, словно ей порядком досталось, но замертво она не падала. Ей была ненавистна сама мысль о том, чтобы сомкнуть глаза. Ей необходимо было что-то сделать. Она нашла небольшую комнатку, где, как она решила, Хью Прескотт разбирался со своими счетами. В комнатке стояли кухонный стул и верстак, используемый в качестве стола, на котором лежали бумага и ручка. На некоторых бумажках были написаны какие-то цифры, какие-то из них были перечеркнуты, словно отец Холли не смог поладить с цифрами и заставить их вести себя так, как ему нужно.

Кэми села на кухонный стул: часть желтой древесины от старости пошла пузырями и была заляпана белыми пятнами. Она уставилась на пустой лист и смотрела на него, пока тот не стал напоминать дверь в небытие, а ее глаза не начали гореть от напряжения. Но она так и не смогла придумать, что написать или что сделать. Она не могла ни о чем думать, кроме Ржавого, и что она никогда не ценила его по-настоящему.

Ржавый. Она знала, что он был милым, преданным и любящим. Он был ее близким другом столько лет. Она не думала о нем, как о лентяе, тупице Ржавом, как о старшем брате своей лучшей подруги, но и не воспринимала его как героя.

Она не сказала ему, что тоже его любила. Она не сказала ему, что она благодарна ему за его любовь. Она всегда гордилась своим умением ладить со словами, но она так и не сказала ему, как много он для нее значил, когда ей выпала такая возможность. Его больше нет, а значит, все возможности упущены. Он больше не услышит иных слов от нее, и ничего не скажет ей. Он заплутал в кромешном безмолвии, которое нельзя победить никаким словом. Нет слов, которые сейчас имели бы для него значение.

Ей уж почти хотелось сдаться, несмотря на то, что она пообещала обратное. Она не знала, как продолжать надеяться и вести себя, как сказать, что она ни за что не сдастся, когда знала настоящую цену этому.

Ей прежде уже доводилось встречаться со смертью. Она видела мертвую Николу, ее прежнюю лучшую подругу, которая погибла от рук Роба Линберна. Она видела мертвых чародеев, сражавшихся на стороне Лиллиан Линберн, людей, которых знала всю жизнь. Они погибли, потому что следовали воле Лиллиан, и погибли понапрасну. Но она любила Ржавого, а его убили.