– Что я должна услышать? – ответила Галя, стараясь придать голосу теплые оттенки.

– Тук-тук-тук. Трам-там-там. Трах-бабах. И снова… И опять…

Галя прислушалась. Кроме шумного дыхания Лиды – ничего, ни единого звука.

– Я ничего не слышу.

Лида подошла вплотную, присела перед ней, положила свои руки ей на колени.

– А теперь? Неужто ты ничего не слышишь? Не чувствуешь?

– Ничего, – ответила Галя, не отрывая взгляда от ее бледного, будто выстиранного с щелоком лица.

– Ты не слышишь? Моя самая близкая подруга! Не обманывай. Ты должна слышать. У меня такое чувство, что мое сердце как мяч. Большой, горячий. Таким мячом, мы играли в детстве. Подбросишь – мяч бух о стенку, гулко так, громко. Тук, тук, тук.

– Я не понимаю тебя.

– Я себя тоже не понимаю. Я вообще больше ничего не понимаю.

Лида встала с колен и быстрым шагом пошла к выходу. Некоторое время она постояла перед закрытой дверью.

Лида вдруг резко обернулась. В лице решительность – будто перед прыжком.

– Кузина прислала открытку. Хочешь посмотреть?

Порывистым движением она достала из кармана плоский прямоугольник картона, протянула Гале.

На открытке были изображены два херувима, держащие в руках золотистый свиток с надписью «Желаем счастья».

– Миленько, – выдавила из себя Галя.

– Прочти.

– Послание на французском?

Лида перевернула открытку, и Галя заметила, что текст написан по-русски.

– С каких пор ты перестала понимать кириллицу?

– Я не читаю чужих писем, – раздраженно сказала она.

– Не говори так! Ты не чужая, ты посвященная. Читай! Пожалуйста…

Галя пробежала глазами по строкам. Ничего необычного, стандартное послание от родственницы. Кто-то вышел замуж, кто-то отправился в путешествие. И подпись: «Целую, обнимаю, любящая тебя твоя кузина Лера, отныне и вовеки Левицкая».

– Разве можно так? – Лида выхватила открытку и вдруг одним движением разорвала пополам, бросила под ноги, начала топтать. – Ложь, ложь, ложь… Кругом одна ложь! Как она могла со мной так поступить! – кричала она. В этом яростном крике слышалось желание избавиться от переполняющей ее боли, необходимость протеста. Лида неистово, как беспомощный в гневе ребенок, топала ногами и продолжала кричать, – Это несправедливо. Нечестно. Что мне теперь делать? Как жить? Я сойду с ума… Помоги мне. Помоги!

Чтобы избавиться от неловкости и прекратить ее истерику, Галя привлекла Лиду к себе и ощутила, как гулко и часто, с перебоями бьется ее сердце.

– Я слышу, Лида, слышу, – торопливо заговорила она, – я слышу, как стучит твое сердце. Тук-тук-тук-тук… Да-да, наверное, как детский мячик.

– Не могу я так больше, не могу…

По впалым щекам одна за другой покатились крупные слезы, нос распух и покраснел, отчего Лида стала похожа на грустного клоуна.

– Давай не будем плакать, – с чувством превосходства спокойного человека сказала Галя. – Я тебя провожу в твою комнату. И не волнуйся, это вредно. Успокойся, пожалуйста.

– Да-да… Успокоиться?.. Да-да… – Губы Лиды еще дрожали, но поток слез иссяк. – Я успокоюсь. Да-да… несомненно. Я чувствую, я успокоюсь… Нетрудно, совсем нетрудно. Спокойна, я совсем спокойна. Что случилось? Совсем ничего… ничегошеньки. Я тут, она там. Пусть будет так, как будет. Я ни при чем. Кто меня, больную, станет спрашивать?..

Это невнятное бормотание вывело Галю из себя.

– Что случилось-то, расскажи толком? То ревешь белугой, то блеешь овцой. Ничего не поймешь.

– Не поймешь… Ты не поймешь. Я тебе доверилась, а ты… Ты такая же, как они! – Глаза Лиды вспыхнули гневом. – Вы все меня предали, все, все, все… Не хочу тебя видеть больше. Никогда! Ты тоже свой нечистый глаз на Мишеля положила, угадала, кто на фотографии самый лучший. Я здесь почти год и никому не нужна. А ты только приехала, и все мужчины вокруг тебя, как пчелы на мед. Как будто я не заметила, как мсье Жилетт тебе глазки строит, все норовит то ручку подать, то за локоток поддержать. И молодой француз… как его? Мамаша все рядом с ним квохчет… Только на тебя и пялится, вот-вот дырку протрет. Ты – ведьма, хоть и ангелом прикидываешься. Ненавижу тебя больше всех, ненавижу.

Как только дверь с шумом захлопнулась, Галю охватили нестерпимая тоска и желание скрыться, убежать, закрыться от ощущения угрозы. В ее груди словно встала стена, и она не могла набрать достаточно воздуха, чтобы восстановить дыхание. Она задыхалась. Ее спина, грудь, лицо мгновенно покрылись потом, и она почувствовала ненависть к Лиде, которая своей истерикой вызвала этот приступ, к себе, к своему телу, к Богу, который допускает страдания.

* * *

После экстренного вызова дежурной сестры ей назначили постельный режим. Пять раз в день прямо в комнату на подносе ей приносили еду, после завтрака и перед сном ее посещал врач. Не забывали ее и соотечественники. За две недели, проведенные в постели, она перезнакомилась со всем русским женским населением санатория. Только Лида не была у нее ни разу. Когда Гале разрешили снова спуститься в столовую, соседний стул справа от нее был не занят.

Сначала Галя испытывала некоторую неловкость – об их размолвке с Лидой, вероятно, все знали – но смущение истаяло после первой перемены блюд. Разве она повинна, что у Лиды, как она поняла из общего разговора за столом, резко ухудшилось состояние? Навестить больную в ее комнате Гале не хватало решимости. Она не находила в себе сил вновь увидеть ее круглые, наполняющиеся слезами глаза, распухший от слез нос, полные потрескавшиеся губы. Она помнила, как горели ненавистью глаза Лиды, с какой силой она выталкивала несправедливые слова. Самое главное – Галя винила ее за то, что та спровоцировала рецидив ее болезни. И пусть говорят, что почти все вновь прибывшие первое время чувствуют себя плохо, но Галя знала: виной обострения ее болезни была не смена климата, а ненависть, которой незаслуженно опалила ее Лида.

Ненужная Гале связь оборвалась. И в первое время она даже чувствовала некое чувство освобождения. Подчинившись распорядку дня в санатории, она привычно скучала: обменивалась книгами с Ниной Павловной – зажиточной мещанкой из Пскова, слушала музицирование на рояле Вари – выпускницы Смольного института, участвовала в партиях в бридж с супружеской четой Мечковых и пожилым горным инженером Пахомовым. Большую часть времени она проводила за чтением книг или в полудреме во время многочасовых «прогулок» на террасе, которые состояли в лежании на кровати, завернутой в кокон шерстяных пледов.

* * *

После второго завтрака Галя устроилась в укромном уголке малой гостиной. Кадка с кустом чайной розы укрывала ее от любопытных глаз. Поодаль две женщины вели неторопливый разговор. Одна фраза привлекла ее внимание.

– Эти русские настоящие сумасшедшие.

Оторвав взгляд от страницы, Галя прислушалась. Один из голосов она узнала – он принадлежал старшей медсестре фрау Бель. Говорила та всегда с удовольствием, будто смакуя каждое слово.

– В России ужасный климат, все время холод до костей пробирает, и снег. Нет снега, идет дождь. Говорят, даже столица у них на болоте стоит. Дикая страна. Вы со мной согласны, мадам Грендель? – обратилась фрау Бель к собеседнице.

– Дикая страна и дикие люди, – согласилась та с ней. – Как вы думаете, фрау Бель, зачем она это сделала?

– Кто ее поймет? Кто вообще поймет этих русских? Вроде бы с первого взгляда – вполне приличная девушка. Молодая, правда, слишком молодая.

В санатории русских было человек пятнадцать, но самой молодой, несомненно, была она, Галя. Неужто эти две грымзы обсуждают ее? Галя положила книгу себе на колени, заложив страницу, где она остановилась, собственной ладонью, прислушалась.

– В молодости разные глупости на ум приходят. Молодо-зелено, – продолжала старшая медсестра.

– Не могу согласиться с вами, фрау Бель. Отнюдь не у всех молодых ветер в голове. Разве моего малыша Жежена можно назвать глупым?

– Я вовсе не имела в виду вашего сына, мадам Грендель. Эжен – весьма достойный юноша.