Фестивали проводились обычно осенью – и на сей раз приезд Н. приблизительно совпал с этим событием, он только не планировал тащиться в пансионат. Правда, он не был уверен, что не перепутал даты, но географию пансионата знал достаточно, чтобы просочиться на шестой этаж незаметно.
Там холл был не такой, как на прочих этажах, а отгороженный от коридора фанерной стенкой, человеку немногим выше пояса, к которой примыкали задние стенки диванов. И еще там не было телевизора – так что и сидельцев тоже. Третий плюс – Н. знал, где каморка уборщицы с краном и раковиной. Открыть ее было несложно – все железки слушались его, как отца-командира, он даже сам соорудил простенькое устройство, чтобы бесплатно говорить по телефону-автомату новой системы, с чип-карточкой.
Н. прибыл к озеру предпоследней электричкой.
Он не был тут уже года два и поразился количеству новостроек. Вся городская элита дружно рванула в этот тихий уголок, и особняки выросли один другого краше – если не с готической башней и подземным гаражом, то с зимним садом и будкой у ворот из дикого камня.
Уже на подступах к пансионату Н. услышал пронзительную, хуже зубной боли, губную гармошку и понял – свои! Не просто переночевать, а, возможно, и поесть удастся. Раз уж не удалось у Сэнсея.
Он действительно встретил ребят, с которыми познакомился года два, а может три, назад, чьих имен не знал, да и они не знали его имени, и это было совершенно не важно, Н. был рад и тому, что вместе с этими ребятами благополучно миновал вестибюль и попал к площадке перед лифтами.
Раздвижные двери разъехались, вывалилась компания с двумя гитарами. Сегодня эти немолодые бородатые дядьки были короли – они выступили в общем концерте и теперь спешили к озерному берегу, где раз в год имели возможность всю долгую ночь, подогреваясь из горла, исполнять драгоценный свой репертуар в стиле «горит костер, сушу портянки».
Они все еще носили клетчатые рубахи давнишних неуемных туристов, классические рубахи шестидесятников, хотя сами были куда как помоложе поколения физиков-лириков-ребят-с-рюкзаками. Мир мог перемениться окончательно – они сохраняли верность кумирам и гитарам своего детства. И их подруги были точно такие – в сорок с лишним носили волосы в два хвостика и улыбку девчонки-своей-в-доску.
Они держались за ушедший мир, в котором, как они полагали, царило радостное бескорыстие, а цену имела только песня. Казалось бы, Н. тоже должен был любить этот мир, идеальную среду для своей безалаберности, но он очень хорошо понимал, что сейчас в пансионате правит бал мир-призрак, а с потусторонними явлениями он старался дела не иметь. Разве что в безвыходном положении.
Н. спрятал рюкзак на шестом этаже между диванами и спустился вниз, в бар, где уже началась более солидная ночная жизнь. Кто-то окликнул его, но опять-таки не по имени, и он кому-то помахал рукой и стал высматривать, не сидит ли за столом человек, достаточно знакомый, чтобы подсесть и вписаться в общий круг, пусть, заказывая чай, посчитают и его, Н., потому что у него просто пока не было лишнего рубля на этот самый чай. Он еще не обзвонил клиентуру, не договорился о сеансах и на деньги мог рассчитывать разве что недели через полторы, но это его не слишком беспокоило.
Хотя он не рассчитывал на стопроцентное гостеприимство Сэнсея, но как-то так не учел, что будет выставлен без ужина…
Собственно говоря, Н. даже и не знал, действительно ли ему чай не по карману. Он уже целую вечность не покупал еды и плохо представлял, сколько она стоит. В Родном Городе его кормили мать и тетка, в странствиях – кто попало.
В баре можно было даже встретить кого-то до такой степени знакомого, чтобы увязаться за ним в номер, а в номерах всегда находятся пачки печенья, прихваченные с ужина булки и даже бутерброды с колбасой. Опять же нальют. Иногда это невредно.
Н. пошел вдоль столиков – а бар, кстати, представлял собой длиннейшую кишку, прилавок находился за три версты от входа, и попасть к нему мог только отчаянный боец – там на пятачке танцевали, и танцевали бурно.
Н. с кем-то поздоровался, но ответа не получил. Вроде бы и тусовка была знакомая, бардовская тусовка, с которой он уже раза два или три пересекался, вроде с кем-то их этих, за столиками, даже перешел на «ты», однако сейчас никто его за своего не признавал.
Ему не привыкать было из чужаков становиться своим – на вечер, на сутки в поезде, на неделю даже. Пока кормят. И равным образом он легко уходил, когда ему давали понять: хорошего понемножку.
Его отодвинула официантка с подносом. Она пробиралась к длинному, составленному из трех, столу, неся много всякой вкусной всячины – колбаски жареные, мясное ассорти, еще какие-то мисочки, бокалы, кофейные чашки. Н. посмотрел: за столом сидела плотная компания, все свои, никто по сторонам не таращился, общались как друзья, давно не имевшие радости беззаботного общения.
Среди них имелись две женщины. Одна была занята собеседником, более чем занята – это Н. разглядел даже в полумраке. Другая временно выпала из разговора и смотрела на веселье в баре очень неодобрительно.
У нее было такое лицо – злость и тоска сделали его острым, такое лицо, которое необходимо, чтобы треснуть кулаком по столу и послать всех к чертовой бабушке. Такое лицо…
Н. понимал телесный язык куда лучше, чем словесный. Во взгляде, в губах, в наклоне стана он увидел близость смерти. Что-то гибло, какие-то жизненно необходимые клеточки, они прямо на глазах выгорали, переплавлялись, меняли свойства.
Никогда не учив медицины, он тем не менее знал болевые точки так же хорошо, как если бы они светились сквозь кожу. Женщина мерцала нехорошим светом… было в нем что-то странное, как будто живое тело испускало неживое, лиловатое, как спирт, люминесцентное свечение…
Н. достаточно знал женщин, чтобы прочитать послание. Эта сообщала, что одинока, болезненно одинока на этом празднике и будет благодарна тому, кто свалится на нее как кирпич с крыши, – лишь бы одиночество отступило. Благодарность же выражается материально – в бутерброде и стакане чая. Идеально – в месте под одеялом.
Музыка так гремела, что Н. твердо знал: в этом шуме он сам себя не услышит. Так что лучше было бы обойтись без слов.
Н. подошел к сердитой даме, поклонился и показал рукой на танцующих. Она резко встала. Тогда он предложил согнутую руку, чтобы довести ее до пятачка. Она не глядя на него приняла руку, положила свою на его рукав и пошла, опережая его, как будто сто лет не танцевала и хочет немедленно наверстать упущенное.
Места для нормального танца было мало. Они топтались, как и все, активно двигаясь, но не имея простора, и Н. понятия не имел, с чего начать разговор, – очевидно, она не столько хотела танцевать и знакомиться, сколько уйти из-за того стола. Однако его руки уже прикоснулись к ее рукам…
Ощущение было – как будто под кожей стальная пластинка.
– Ты что, жонглер? – вдруг спросила она. Громко – иначе не имело смысла.
И потрогала пальцем мозоль, с которой Н. уже не знал как сражаться.
Мозоль выросла между большим и указательным пальцем, была большая, грубая, все время трескалась. Н. извел на нее прорву мазей, парил, вымачивал – где сидела, там и осталась.
– Нет, я не жонглер, – удивленно ответил он. – А собственно, почему?
– У них такие мозоли, от колец. Кольцо приходит в руку вот так… – она показала ребром ладони, показала так, что Н. сразу ощутил край тонкого пластмассового кольца, почему-то белого, которое приходит и сразу взмывает вверх, и так – все четыре часа репетиции.
Очевидно, и ей был известен язык тела. Сейчас, впрочем, ее тело отмалчивалось – или же сидело в засаде, ожидая своей минуты.
– Я массажист, – сказал Н. – Когда делаешь щипковый массаж, нагрузка вот на эти места.
Он сделал движение кистью, чтобы ей было понятнее.
– Щипковый – это как?
– Ну…
Он пожал плечами – в самом деле, как, танцуя, объяснить это? И вдруг музыка смолкла.
