У входа в блиндаж, куда меня привел сопровождающий, стояли двое и еще издали улыбались, как давнему знакомому. Тот, что повыше ростом, с сильно скошенными огромными плечами, с тремя квадратами в петлицах, пробасил: "Комбат Мисаров". Другой, что дольше тряс мне руку, назвался старшим политруком Мураховским. Пригласили в блиндаж.
Два топчана, из неотесанных досок столик. На стене портрет вождя в кителе военного образца и лозунг: "Наше дело правое, враг будет разбит".
"Прочно обжились тут наши пехотинцы", - подумал я.
Комбат позвонил: "Люду ко мне!"
Вскоре появилась блондинка с детским лицом и пухлыми губами. В руках санитарная сумка, пилотка лихо сдвинута набекрень, ладно сидят на стройных ножках сапоги, широким ремнем перетянута муравьиная талия. Над левым карманом гимнастерки не висела, а покоилась почти в горизонтальном положении медаль "За отвагу". Повела голубыми глазищами, неумело козырнув вывернутой вперед ладонью, доложила о прибытии. "И на переднем крае, оказывается, красавицы водятся, да еще какие!" - подумал я.
- Ну-ка обработай быстренько летчика, - сказал ей с улыбкой Мисаров.
Сестричка проворно управилась с моими коленями и локтями и удалилась. Шустрый Мураховский извлек флягу, обшитую шинельным сукном, вскрыл финкой банку тушенки, которую повсеместно называли не иначе как "второй фронт", хотя его все еще не было. Поставил на стол кружку, котелок с водой.
- Зарядись, летчик, с дальней дорожки. Разбавляй по вкусу сам. Спирт медицинский, для гостей держим, - не без гордости сказал он.
- Я потом запью, - сказал я, храбрясь.
Выпил обжигающую жидкость и на выдохе выпалил свое звание и фамилию, а потом уже приложился к котелку с водой. Этот "номер" произвел надлежащее впечатление.
- Оказывается, летчики умеют! - подмигнул Мураховский своему невозмутимому комбату. Тот согласно кивнул, пробасив:
- Малость умеют...
От комбата и комиссара я узнал подробности моей посадки. Наблюдатели на передовой заметили мой штурмовик, летевший у самой земли. Видели и посадку. Шасси я действительно оставил в первой траншее немцев. Самолет после этого прополз на фюзеляже каких-нибудь метров пятьдесят. Если бы перед приземлением я шасси не выпустил, то остался бы по ту сторону линии фронта... От немецкой первой траншеи до нашей - около двухсот метров. Позади распластавшегося штурмовика - населенный пункт Нырково, и совсем близко от места посадки высота 210,8. Та самая, с которой по мне бил крупнокалиберный пулемет.
Когда наблюдатели доложили комбату, что летчик выпрыгнул из кабины, тот приказал минометной батарее подавить начавший бить по мне крупнокалиберный пулемет. А потом вызвал разведчиков и поставил задачу:
- Найти летчика, а то подорвется на минных полях! Вызвалось пять добровольцев. Долго ползали они по нейтральной, но меня не нашли. Лишь солдат Бирбайер, находившийся в боевом охранении, столкнулся со мной.
- Придется Бирбайера к ордену представить, - сказал комбат комиссару. Ведь обещали представить к награде того, кто найдет летчика.
- Так он же сам вроде бы в плен попал, - засмеялся Мураховский, по всему видно, большой шутник...
- В общем, сегодня пиши... - пробасил комбат Мисаров, тыча финкой в консервную банку с тушенкой.
- А не пролетали ли здесь штурмовики перед моей посадкой? - задал я давно приготовленный вопрос.
- Пролетали, - ответил комбат. - С шумом-треском. Даже зацепили первую роту малость.
Догадываюсь: если "с шумом-треском" да "зацепили" - значит, стреляли по своим. Но в это даже верить не хотелось.
- Разве они стреляли? - спросил я комбата.
- Да так, самую малость...
Я уже заметил, что слово "малость" было у комбата ходовым и оно у него имело несколько значений.
- А ничего они тут не натворили?
- Ерунда... Лошадь-водовозку уложили, да двух ротозеев царапнуло осколками малость. Люда их обработала, в строю остались.
У меня не укладывалось в голове, как это мои ведомые смогли допустить такую оплошность? Решил оправдать своих ребят:
- Неопытные еще, по званию всего лишь сержанты, полетели кто по первому, кто по третьему разу. Зато аэродром они отменно разделали!
- Да ерунда все это, летчик, - махнул рукой комбат. - У нас полковая артиллерия и та ошибается. Нет-нет, да накроет малость. А с самолета сам бог велел. На такой скорости разберись, какая там траншея наша, а какая немецкая... А конягу тем более не распознать - чья она, формы ведь не носит. Молодцы, молодцы летчики, - хвалил нас комбат без меры, посылая с конца финки в рот очередную порцию "второго фронта". - Почаще бы вы только их утюжили. Редко появляетесь...
- Кушай, кушай, летчик, - потчевал Мураховский. - Видно, ты в рубашке родился. На что вон разведчики: каждый кустик и бугорок знают на нейтральной, а тоже иногда на минах подрываются...
- Я-то в рубашке, а вот штурмовика нет. Явлюсь теперь я в полк на своих двоих... Жалко самолет.
- А дорогая эта штука? - спросил комбат о самолете.
- Полмиллиона, не меньше, стоит. - Об этой астрономической сумме я узнал от военпреда на авиационном заводе и сам тогда поразился. С тех пор не покидала меня мысль, как дорого стоит самолет, и в тылу, где живется несладко, люди вносят личные сбережения на их постройку, чтобы скорее победить. На фронте часто случается так: полетел в первый раз - и сбили. Вот и мой штурмовик, еще и не сильно изношенный, лежит теперь на нейтральной полосе. Если бы его оттуда вытащить. Заменят мотор, подлатают, и будет еще летать... Я высказал эту мысль.
- А сколько он весит? - живо поинтересовались мои собеседники.
- Чуть больше пяти тонн...
- Если попробовать танком, то, пожалуй, на буксире можно вытащить...
И вот решили этой ночью провести операцию по спасению самолета. Комбат куда-то позвонил, просил прислать "коробочку". Обещали. Нашелся и буксирный трос нужной длины - толстый провод от высоковольтной линии. Вызвались разведчики-добровольцы ползти с этим проводом к самолету, чтобы один конец закрепить.
- А за что его там привязывать? - спрашивают меня.
Объясняю, что можно намотать на винт. Лопасти сейчас изогнуты, не сорвется.
Танк прибыл поздно ночью. "Блуданул малость", - сказал комбат.
Танк осторожно подполз к самому краю оврага, заглушил двигатель. Скрылись в темноте разведчики. Мы с комбатом пришли в первую траншею.
Была теплая звездная ночь, сильно пахло чабрецом, стрекотали цикады. Со стороны Нырково, где сидел противник, доносились звуки губной гармошки. Какой-то немец наигрывал нашу "Катюшу"...
- Это в Ныркове веселятся, - пояснил комбат. Оказывается, не только для птиц и ветра, но и для песни не существует линии фронта. И если бы не редкая автоматная стрельба, то трудно было бы поверить, что здесь идет самая настоящая война.
С той, с немецкой, стороны послышался голос:
- Рус Иван, сдавайся!
- А... не хочешь, вшивый фриц? - послышался ответ с нашей стороны.
Тут же одна за другой рванули две очереди, и навстречу друг другу стремительно пронеслись две трассы: красная и зеленая. Я присел. Комбат пояснил:
- Это от разведчиков отвлекают. Может, у них сейчас тоже ползают...
"Вот, оказывается, какая она, война на переднем крае", - изумился я, стоя с комбатом в первой траншее.
...Разведчики вернулись к часу ночи, недовольные. Трос привязать не удалось. У штурмовика уже раньше поорудовали немцы. Пошарили в кабине, а потом уползли восвояси. Тут же засветили немецкие ракеты, и по самолету прямой наводкой начало бить орудие. Разведчики едва унесли ноги.
Долго и методически била пушка. Потом в темноте вспыхнуло. Отблески пламени осветили распластанные на земле крылья. Через какое-то время раздался треск охваченных огнем пулеметных патронов. А когда высокое пламя начало лизать кабину, в черное небо взвилась красная сигнальная ракета - одна из тех, что была в кармашке у левого борта, рядом с ракетницей.
