Как воевать?

Наступила короткая июньская ночь.

Холобаев стянул с набухших ног сапоги, повалился на скрипучий топчан. Тело просило отдыха. Он закрыл глаза, пытался уснуть, но сон не приходил. Одна за другой снова отчетливо проплывали перед закрытыми глазами картины: женщина с подростком, шарахнувшаяся с дороги в кустарник; черный дым над Бобруйском; нескончаемый поток войск на Слуцком шоссе; зависшие в воздухе обломки грузовика; вертикально вставшая крышка бензобака; раскинувший руки Дремлюк; уткнувшийся одним крылом в землю израненный и будто не желавший умирать ИЛ. Эти видения обрывались на одном и том же месте и повторялись с неумолимым чередованием. Тогда он поднимал отяжелевшие веки, встряхивал головой, но все начиналось сначала. Он устал бороться с неудержимым бегом одних и тех же картин и уже не открывал глаз. Потом видения начали путаться, наползать одно на другое и постепенно растворились, пропали.

Проснулся словно от толчка. За окном светало. Рядом Спицын поскрипывает во сне зубами, будто сахар грызет. Жалобно и тонко жужжит муха, запутавшаяся в паутине у окна. Пузатый паук присосался к ней. Холобаев не выдержал, схватил портянку, подбежал к окну, стеганул. Снова лег, но сон как рукой сняло. Что-то бередило его душу - горький осадок, будто он в чем-то виноват... С чего бы это? Ведь после возвращения с боевого задания он чувствовал себя героем дня. Откуда теперь эта неудовлетворенность?

Клубок сложных чувств он начал разматывать с конца.

"После посадки было доложено, что задание выполнено, - мысленно рассуждал Холобаев. - А если разобраться в этом как следует, то что же получится? В чем состояла суть задания?

Во-первых, найти противника, во-вторых, бить его. Противника мы нашли. Выскочили на шоссе, даже огнем нас не встретили. Это потому, что летели низко, на бреющем, а заход на колонну получился с тыла, откуда нас меньше всего ожидали. А если бы маршрут проложили прямо на Бобруйск и летели в лоб колонне? Тогда, пожалуй, никому бы из нас не пришлось докладывать, что мы там видели и как били. Значит, первая часть задачи выполнена, и выполнена тактически грамотно. Противника нашли и внезапности достигли.

А как обстояло дело со второй частью задания? Как мы били противника? Что сделано бомбами - я не видел, пушки молчали, а "эрэсы"? Заметил только одно попадание... А остальные семь? Дремлюк, по-видимому, прав, "эрэсы" должны взрываться, но я ведь этих взрывов и видеть не мог, раз пускал их с горизонтального полета. А вот при пуске последнего "клюнул", и взрыв был близко, результат налицо. Эх, если бы все выпустить так! Сколько бы накрошил в той колонне...

"Если бы..." - Холобаев ругнулся, чиркнул спичкой, закурил. Стыд какой! Забыл, как прицеливаться при пуске "эрэсов". "Наводи вот это перекрестье на цель и жарь", - сказал напоследок заводской инженер. А в деле и память отшибло. Да еще Костю Дремлюка вроде бы "к стенке" ставил... А пушки?.. Ладно, с этими пушками я еще доберусь до Комахи, объяснюсь с ним по душам... Однако пулеметы строчили безотказно! Севернее Бобруйска поджег две машины, а может быть, кое-что и еще повредил. Но мои самолет так "повредили", что и показывать другим страшно. Не стало штурмовика, который подороже многих десятков машин и фрицев..."

Скрипнул топчан - Холобаев повернулся на другой бок. Посмотрел на крепко спавших Спицына и Филиппова, и другие мысли полезли в голову: "Ребята в том же пекле были, а вернулись только с царапинами, утром снова полетят. Почему же они не избиты до основания? Это потому, что я шел строго над колонной восемь минут, до самого Бобруйска. Они оказались сзади и не могли вести огонь, я им мешал. Поэтому они вынуждены были делать отвороты в стороны и атаковали колонну сбоку - пересекли шоссе несколько раз "змейкой". Вот и получилось, что они маневрировали и меньше были в зоне обстрела. Ущерба, по их докладу, нанесли противнику больше, чем я, и самолеты целы... Может быть. случайно это у них получилось, но в таких именно действиях по колоннам был резон... Это же и есть тактика!"

Холобаев подвел итог ночным размышлениям: "Нет, никакой ты не герой, капитан Холобаев. Тактика - это хитрость, а ты лез напролом да еще собирался у Бобруйска умирать с музыкой. Это не геройство, а отчаяние. И ничего ты еще не знаешь о настоящей войне..."

Не раз довелось мне потом слышать рассказ полковника Холобаева о его первом боевом вылете и за круглым столом, и во время его выступлений.

Недавно я снова навестил Константина Николаевича в Ленинграде. Он поджидал меня, восседая в глубоком, потертом кресле, словно на троне. На этот раз хозяин показался необычайно маленьким, усохшим. Отложив книжку Рокуэлла Кента, он повел рассказ о первых днях войны в своей обычной манере - зычным голосом, сильно растягивая отдельные слова.

В конце затянувшейся беседы Константин Николаевич сказал:

- Смотри ж, чтобы в книжке люди не были похожи на роботов!

Поднялся с кресла проводить до порога, зашаркал тапочками по старинному паркету на прямых, негнущихся ногах.

- "Шасси" мои совсем отказывают. Из-за них не хотели как-то пустить в метро: посчитали, что старик навеселе, - пошутил на прощание Константин Николаевич и по-ребячьи припал к груди.

Я обнял его и поразился худобе и детской костлявости его лопаток. Но все же не думал я, что эта встреча весной 1971 года будет последней, что не доведется Константину Николаевичу Холобаеву прочитать долго писавшуюся и не так уж скоро увидевшую свет книжку. А как он ее ждал!

Холобаеву и еще нескольким летчикам нашлось место под крышей. Спали на топчанах в затемненном доме военного городка, переполненного эвакуированными семьями. Многие же всю ночь оставались у самолетов. Вместо подушки - под голову противогаз, одна пола кожаного реглана служила матрацем, вторая одеялом, а крышей - крыло штурмовика. Техники располагались на самолетных чехлах.

В черном небе то и дело гудели немецкие машины. Гул этот характерный нудный, с подвыванием, - сразу отличишь. Дежурные по стоянкам, заслышав его, кричали: "Воздух!" Спавшие тревожным сном летчики вскакивали и, спотыкаясь в потемках, бежали к отрытым шелям. Потом бегать надоело...

Война входила в сознание совсем не такой, как представлялась раньше. Ни у кого не укладывалось в голове, откуда взялась такая военная сила у обозначенной на карте Европы маленьким пятнышком фашистской Германии и почему ее не смогла сдержать на границе и наголову разбить наша непобедимая Красная Армия. Как могло случиться, что за неделю войны мы позволили противнику продвинуться не на какой-то вершок, а на 350 километров? Ведь уже занят Бобруйск, до которого от Старого Быхова совсем недалеко...

Война оглушила неожиданностью поражений.

В сторону Бобруйска медленно пролетела в четком строю девятка тихоходных гигантов ТБ-3. Истребители не прикрывали бомбардировщиков. Возвращались через Березину уже шесть машин, а позади носился "мессершмитт". Он заходил в хвост то одному, то другому. Через несколько минут над лесом поднялось шесть черных столбов дыма. Потом прилетел изуродованный штурмовик Холобаева, с ним столкнулся тоже искореженный бомбардировщик... А вслед за тем приземлился истребитель с неработающим мотором и завертелся волчком в конце пробега. Из кабины вытащили уткнувшегося головой в приборную доску летчика. Молодое, будто выбеленное мелом, лицо, повисшая на лоскуте кожи кисть левой руки в перчатке, и прыгающая стрелка ручных часов... В наступивших сумерках увидели, как с запада на одном моторе тянет со снижением бомбардировщик СБ. Попутный ветер нес его через летное поле прямо на жилые дома военного городка. Бомбардировщик начал отворачивать, его на одном моторе затянуло в крен, положило на спину. При ударе о землю взметнулся столб яркого пламени, затрещали в огне патроны, разлетаясь голубыми брызгами...

Таким был первый фронтовой день. Что же принесет второй?

...Летчики жаловались на оружие. Пушки ШВАК почему-то захлебывались после первой же очереди. Причина задержек - перекос снарядов в патроннике. Дефект вроде бы заводской, а летчики винили сбившихся с ног оружейников.