- Всё-таки не стоило меня провожать, - тихо сказала она. - Серёжа, вы, то есть ты совсем не умеешь врать. Это сразу видно. Тебе совсем не нужно было в этот район. Ведь правда?
Я был рад её прямолинейности, улыбке, каждому слову, было в её речи что-то теплое, хорошее. Особенно в этом её обращении на "ты", которого я добился, в нем уже звучала близость.
- Надеюсь, мы ещё увидимся, Таня?
- Конечно, почему бы и нет. Приходите на наши экскурсии!
Внизу по-прежнему сидели те же три юных жлоба, они молча жевали, провожая меня тупыми взглядами. Я был старше их лет на пятнадцать. Моё появление здесь их явно не радовало, но с места они не трогались, а лишь молча таращились на то, как я садился в салон и заводил машину. "Вот уродцы", - почему-то промелькнула мысль, и я забыл о них, как только вырулил на Ростовскую улицу и просчитывал в голове маршрут, как удобнее ехать на дачу.
Даже на закате было душно, и мне казалось, что дело не в июльском вечере, а в мыслях и эмоциях, что путались во мне огромным клубком, переплетая узлами душу. Хотелось курить. Я сжимал пальцы на руле, почти не обращая внимания на дорогу, и постепенно выехал к Ленинскому проспекту. Понимая, что с таким шумом в голове недалеко до беды, я припарковался. Нет, на дачу я сегодня не попаду. Купив сигарет, я позвонил другу Лёхе - он как раз жил тут, неподалеку, мы в последнее время чаще созваниваемся, чем видимся, и в разговоре пеняем друг на друга, что никак не можем встретиться, посидеть, поговорить, как раньше. Я набрал его:
- Конечно, заезжай, какие вопросы, - услышал я, - я тут со своей разругался, она к матери смоталась, так что спокойно посидим.
Мы устроились на кухне, яичница с колбасой и пара стопок немного привели меня в чувство.
- Если бы ты знал, Лёха, какой у меня сегодня был странный и долгий день, - я выдохнул. - Даже вспомнить его тяжело.
- У меня каждый день такой в последнее время, - ответил он. - Понимаю.
Я рассказал про Таню.
- Ну а так-то она как, ничего? - спросил он.
- Она? Да, ничего, - ответил я, понимая, насколько этот вопрос и ответ пусты.
- Смотри, а то влетишь, как я со своей дурёхой, будешь всю жизнь цапаться. Моя тоже милая была, все они первое время милые. Потом на свадьбу будешь деньги рыть, потом на машину и прочее. Не смейся, это не анекдот и не песня "Сектора газа", а жизнь. А вздумаешь вот к этому прикоснуться, - он указал на бутылку, - так сразу скандал, слёзы и к маме. Особенно когда денег нет.
Мне не хотелось слушать "правду жизни" в Лёхином варианте, и я вышел на балкон. В городе даже в самые ясные ночи не увидать звёзд, да ещё с моим зрением. Воронеж дымил трубами заводов и тысяч машин, не затихая и ночью, закрываясь от вселенной плотной оболочкой смога. Словно прятался от мироздания, боялся его. Я курил, глядя только вверх, пытаясь найти Большую Медведицу. Звёзды казались одинаковыми слабыми точками, словно бы их нанёс художник миллионы лет назад, и со временем их краски померкли. Мне вспомнился Карл Эрдман и его теория. Тетрадь лежала там, на даче, в моём домике на берегу, и я жалел, что не взял её с собой. Может быть, когда Лёха, уставший от быта и водки, уснул бы, я смог бы неспешно её дочитать... Больше трёх десятилетий она ждала читателя, это целая жизнь, и не успела довести мне свой рассказ до конца, поведать, быть может, самое главное...
К тетради я вернулся только спустя неделю - дела, встречи, интервью закружили так, что не было времени поехать на дачу, я ночевал у себя на квартире. Когда покупал дачу, я вообще планировал не появляться там всё лето, а жить только на берегу. В мечтах всегда всё идеально, а на деле только в пятницу вечером я плавно ехал по песчаной дороге вдоль водохранилища, глядя усталыми глазами на бесконечную череду домов и участков. Ничего не хотелось - рабочая неделя вымотала так, что тянуло просто ничего не делать, остаться с самим собой.
Домик как будто отвык от меня за время отсутствия и казался каким-то неприветливым, стылым. Я долго сидел на кровати в полутьме, держа телефон в руке. Хотелось набрать Тане - с понедельника, как проводил её, мы больше не общались. Да, надо позвонить, но уже поздно, да и что сказать? Просто так...
Нет. Я не стал... Видимо, лучше в другой раз. Я нащупал в темноте шнур, нажал кнопку на торшере. Разбухшая от моего небрежного чтения тетрадь лежала рядом...
14
Мишенька... что же я могу сказать тебе, и имею ли я право оправдываться теперь?.. После того, как я поставил подпись под показаниями, что был невольным соучастником прогерманской антисоветской группы и "глубоко раскаиваюсь в этом, полностью признавая вину", меня продержали в камере еще несколько дней. Становилось теплее, возможно, май уже давно сменил июнь - я потерял счет времени. Утро разгоралось рано, и я смотрел сквозь узкое окно, как плавно меняются краски, как плотная ночная синева становится сиреневой, а затем приходят малиновый и лимонный цвета. В иное время только бы радовался, что могу видеть рождение нового дня, но я часами напролет смотрел, и не плакал, а выл тихо, слушая предрассветных птиц. Днем до меня иногда доносился чей-то смех, голоса с далекой улицы, и не было во всем мире ничего мучительнее этих звуков. Я был в самом центре города, но в застенках, и про меня будто бы уже давно забыли, как если бы я находился в могиле. Я давно всеми оплакан и забыт. Может быть, мне уготовано сидеть здесь до глубокой старости, получать два раза в день жидкую пшёнку. А может, я умру от тоски и раньше. Или сойду с ума...
Даже сон и явь сместились. Однажды в камере я увидел Карла Леоновича. Он вошёл, но я не услышал привычного глухого скрежета замка. Я лежал, лишь слегка приподнявшись на локте, и старый друг, которого я предал, стоял надо мной огромной тенью, возвышаясь в полный рост и... вовсе не укорял меня. Он не выглядел стариком, морщины расправились, казалось, что лицо в полумраке светилось. Он улыбался белыми, ровными жемчужинами, хотя я помнил, что раньше рот его был пустым, он растерял от хмурь и невзгод все свои зубы. Его было трудно узнать, но это был он, Карл Эрдман.
- Прости, - только и прошептал я, а он улыбнулся, взял меня за руки, поднял, и мы пролетели через решетку окна, поднялись над мрачной тюрьмой и спящим городом, парили над облаками, где уже не было ночи, а только свет бесконечно огромного, теплого и любящего солнца. К нам присоединялись люди, их было не меньше двадцати, и они тоже светились. Эти были те, кого я обрек на гибель, но мне не было почему-то больно и страшно. Я улыбался, жмурился, пока грубый лязг не вернул меня с небес в камеру.
Передо мной стоял вовсе не мой лучший друг, а незнакомый человек, сухощавый, лет сорока, в длинном белом халате. Он сжимал пухлый кожаный портфель. Бросились в глаза его впалые щеки и неприятная длинная бородка. Он шевелил тонкими усиками, словно насекомое, которое в полумраке не может найти жертву, но с помощью этих слегка влажных локаторов пытается нащупать мое тепло. Его голос скрипел, как форточка в стылом доме, и я так устал быть всё время в тишине, что почти на каждый его вопрос огрызался невнятно, просил его исчезнуть, будто человек в халате был таким же миражом, как Эрдман, но уже совершенно из другого, липкого, затяжного кошмарного сна. Шипя ему в ответ и бросая самые грубые, какие только мог, ругательства, я не мог знать, что сейчас решается моя судьба. Впрочем, будь я аккуратен и учтив с ним, ничего бы не изменилось. Поэтому и сейчас не жалею, что назвал его Кощеем. Да, в этом я и не ошибся, как узнал потом. Этот человек действительно стремился к спасению своей жизни, к бессмертию, и хотел этого достичь любым путём...
Я знал, что, если у меня и есть несколько вариантов будущего, то завидного среди них не представлялось вообще. Первый, самый маловероятный, почти фантастический - меня отпускают на свободу. Но кем я буду там, в этом мире? Изгоем, отщепенцем? Мне не доверят даже выпускать стенгазету в самом отсталом колхозе, я буду жить, как клейменный, в нищете и презрении, и все будут молча ждать, когда же я, Иуда, по законам жанра наконец-то наложу на себя руки. Второй вариант, самый вероятный - я получу срок за соучастие в группе, и жизнь моя скорбно завершится где-нибудь на окраине страны, и последнее, что я увижу, кутаясь от холода в дырявый ватник - колючую проволоку и вышки лагеря. Я знал нескольких людей, которые просто исчезли из нашей жизни. Среди них был и профессор, мой преподаватель истории в Харькове. Его тоже обвинили в соучастии в какой-то право-монархической группе, а виной был донос студента, что в лекциях он "грубо искажал правду о царском времени и давал положительные оценки последним правителям династии Романовых". Он пропал в тридцать седьмом году. Его-то обвиняли в любви к царскому строю, которого уже не было, а меня - в соучастии нацистам. Куда страшнее...
