Как черный круглый жучок на светлой прямой былинке, — одиноко прилепилась к тихому пустынному шляху деревня Нижняя Ждановка.

По одну сторону шляха кучились избы, бедные на вид, с потемневшими соломенными крышами, с кое-какими жалкими надворными постройками и с отдельно расположенными от них, далеко на задах, под самой стеной леса, курными баньками, сплошь черными от копоти, косыми, низкими, точно от стыда совсем ушедшими в землю.

По другую сторону шляха — ни одной избы, все огороды, за ними речушка; потом поля и поля… Плоская равнина. Бесконечная гладкая, унылая русская даль, с чернеющими кое-где точечками уцелевших рощиц.

Посреди деревни, у самого большого, единственного на кирпичном фундаменте дома, позади двора, перед ригой, вокруг работающей шерстобитной машины, толпились в пестрых деревенских ситцах старухи, бабы, девчонки.

Одни из них уже прочесали на машине принесенную из дома овечью шерсть и, наклонившись к самой земле, старательно увязывали в узлы это свое, бабье, богатство, обратив к другим, ожидающим, гору широченных цветистых ситцевых юбок.

Другие, до которых еще не дошел черед, сидели в разных местах, группами на собственных мешках с шерстью, и мирно разговаривали, перебирая свои и чужие деревенские бабьи дела.

— А после пасхи стригла своих?

— А как же. Всегда два раза стригу: и под весну и под осень.

— Ну, и сколько тогда набрала?

— Три овцы, по полкило с каждой, вот и считай сколько.

— По полкило? Это хорошо. Это много. А я со своих и того не набираю.

Тут же раскинулись широким живосным табором и две крестьянские подводы, привезшие шерсть из дальних мест, с выселок, хуторов. Распряженные нежно-буланая и ярко-пегая лошади без аппетита пощипывали безвкусную осеннюю травку, запоздало зазеленевшую на солнечных бугорках вокруг риги.

Шерстобитка, с виду похожая на молотилку или, еще вернее, на просорушку, четко стучала в чистом осеннем воздухе, выбивала свою дробь, как сторожовская трещетка. Она то ускоряла темп, то замедляла, то, на короткие промежутки времени, вовсе умолкала. Над ней крутилось в воздухе тонкое облако шерстяной пыли, и бабы, возившиеся возле, чихали, терли руками слезившиеся глаза.

Приводившая в действие шерстобитку старая, точно посыпанная белым пеплом, чалая кляча работала бессменно, равнодушно-унылым шагом тащилась и тащилась по своему вытоптанному кругу. Когда на нее долго не обращали внимания, она замедляла шаг, потом останавливалась и мгновенно засыпала на месте, с беспомощно разъехавшимися врозь передними ногами, с низко опущенной между ними длинной мордой.

Отдельно от всей бабьей сутолоки примостилась на низеньком пенечке, сдвинув вместе ноги, худенькая девочка лет около десяти, Надька Маришкина. Как и возле всех, возле нее лежали на земле два тугих узелка с шерстью. Надька была закутана в большой тяжелый шерстяной платок замужней сестры, Устиньи, которая сидела в одной из бабьих групп и за беседой ожидала очереди к машине.

Надька была сирота, росла в Нижней Ждановке, в семье Устиньи, работала наравне со взрослыми, а, — от природы девочка очень умненькая, — думала и понимала больше многих из них. Была у Надьки еще одна сестра, Груня, жившая в Москве в прислугах. Но той, конечно, Надька не нужна была. Какая у нее в Москве могла быть для Надьки работа? А хлеба там купленные, не свои…

Концы темного, грубого, домотканного платка, перекрещенные на животе Надьки, были завязаны на спине толстым, неуклюжим торчащим узлом, на ногах— большие, разбитые, с мужской ноги валенки.

Из-под жесткого платка, стоявшего углом над Надькиным лбом и бросавшего тень на всю верхнюю половину ее лица, поблескивали живые, любопытные ко всему, детские глаза.

Сидя на своем пенечке, Надька с интересом наблюдала за всем, что происходило перед ней: за непоседливыми, порхающими с места на место, шумными девчонками; за беседующими тут и там бабами, старухами; за невпопад постукивающей, очевидно, где-то неисправной машиной; за едва волочащейся по кругу лошадью; за довольным, сочно покрикивающим на всех хозяином…

Среди всей картины особенно резко выделялся единственный там мужчина, хозяин шерстобитки, крепко сколоченный, бодро настроенный мужик, Гаврила Силантич. На нем была просторная, бурая, обтрепавшаяся свитка с длинными и широкими поповскими рукавами, и дырявый, слишком маленький картузик земляного цвета, не покрывавший и десятой доли красных, точно накрашенных, беспорядочных кудрей, жирно отсвечивающих по краям.

Надька не любила и боялась этого нижне-ждановского богатыря, который, казалось, если хорошенько выпьет, то один может раскидать всю деревню, забросить кого за лес, кого за речку.

И теперь, поглядывая со стороны на его могучие короткие ноги в лаптях и упитанные румяные щеки, осыпанные красными завитушками, Надька вспомнила, как однажды, когда она играла с его девчонками, он, ни за что, больно надрал ей уши. Сами они были виноваты, первые задирали ее и затеяли ссору, а когда она начала обороняться, они с визгом, точно их режут, побежали жаловаться отцу. Во второй раз, тоже из-за девчонок, он опять было погнался за ней или сделал вид, что гонится, но не догнал, а только попугал, потопал так на месте ногами и покричал своим голосищем: «а-та-та-та, даржи, даржи ее»!

Видя, какие хорошие деньжонки Гаврила Силантич огребает с баб за ческу шерсти, Надька стала подсчитывать в уме, сколько у нее овечьего волоса в обоих узлах и сколько Устя должна будет ему уплатить. В одном узелке 1 1/2 кило, в другом 2. Если считать по двугривенному с кило, то сколько же это составит всего…

— Устя, твой черед! — кликнула в это время одна баба, выбирая из корзины под машиной готовую, взбитую, пышную шерсть, легкую, как пушок.

— Надька! — в свою очередь закричала с места Устя сестре, голосом, привыкшим распоряжаться. — Ступай, сбивай шерсть!

Надька вздрогнула, вскочила с пенька, вцепилась пальцами в узлы, глянула на прощанье, не забыла ли чего на земле, и заспешила к машине, где уже поджидали ее.

Она развязала узлы, взяла первый ком шерсти, растрепала в руках, бросила в машину…

Гаврила Силантич, обнажив белые зубы, весело гикнул на чалую, махнул рукой на баб, чтобы больше никто не совался к машине. Чалая понатужилась, дернулась с места, мотнула головой и поплелась своим трудным небыстрым шагом по выбитому канавкой кругу.

Машина заработала, застучала; где-то, в неисправных местах заверещала, заохала. Барабан шерстобитки завертелся; валики с частыми металлическими зубьями замелькали; натянутое полотно двинулось, поползло, унося в утробу машины Надькину шерсть…

А Надька, закусив от напряжения губы, энергично раздирала в руках комья свалявшегося, плохо промытого овечьего волоса и все подбрасывала на бегущее полотно, все подбрасывала.

— Это ты какие же комы бросаешь?! — закричал вдруг откуда-то на нее Гаврила Силантич. — Машину хочешь мне поломать?! Нешто машина в силах такие огромадные комы разбить?!

У Надьки закраснелось лицо и задрожали руки.

Она выхватила обратно из машины ком, на (который указывал хозяин, и стала быстро-быстро растрепывать его на маленькие клочья. Ком вырвался из ее рук, упал снова на движущееся полотно, пополз к барабану…

Малька не знала, брать его или оставить.

— А этот? — еще пуще заорал хозяин, не видишь?!

Надька растерянно сунулась правой рукой к самым валикам, утыканным стальными зубьями, хотела поймать уплывающий ком. В этот момент что-то крепко схватило ее за рукав кофты и потащило руку под барабан…

— Рука! — не своим голосом закричала рядом стоявшая баба, в ужасе отвернулась от машины, схватилась за щеки, закрыла глаза, присела. — Рука!