Я тоже росла. Почему - не знаю, но Сирень и Сквер, и Рябина (это подруга Сирени и Сквера, которая со мной сильно подружилась) сказали, что пусть я расту - это хорошо. Я буду как они, но стареть, как люди, не буду.
Они не стареют - вон Рябине уже семьсот лет. Когда мне это сказали, я вытаращила глаза:
- А моей бабушке шестьдесят. Семьсот - это сколько?
- Семь раз по сто.
- Но таких старых не бывает.
Мои друзья засмеялись и сказали, что Скверу намного больше.
Все они раньше жили в лесах, в оврагах, в полях. Почему они пришли в город? Или город пришел к ним? Они отвечали просто:
- Здесь надо быть.
Кому надо, почему, зачем? Кому надо? - спрашивала я.
- Городу надо, - говорили они.
- А кто город?
- Мы - город... Мы - дворы, - отвечали они неясно.
И я тоже стала частью города, частью дворов.
Я слушала разговоры старших. Они говорили о том, кто жил в дубовой роще на окраине города (его называли Дуб). Вернее, не на окраине. Окраина там когда-то была - а теперь роща лежала между старой частью города и новой, которую построили на лугу. Остатки луга еще оставались там, где теперь стояли коробки девятиэтажных домов. Во дворах росла высокая луговая трава и клевер. А вот роща оказалась между, и в нее теперь ходили люди из высоких домов. Они там пили, бросали бутылки и окурки, жгли костры и жарили шашлыки, но это бы еще ничего, - там убили человека. Женщину. Рассказывала об этом Рябина, которая, кажется, знала все и обо всех и дальше всех ходила в городе.
От людей Рябина переняла привычку курить. Чертя в воздухе огоньком от сигареты, она рассказывала про убитую женщину.
- Не нашла троп, испугалась очень. Бросилась бежать, все позабыла - и осталась в роще.
Стояла теплая летняя ночь, и мы сидели на бревнах за домами, неподалеку от кустов, где жила Сирень. В такие ночи на этих бревнах нас можно бывает видеть и людям: к большой компании никто не подойдет, а что сидят какие-то на бревнах и курят, разговаривают - так ничего особенного. Бревна лежали так, что мы сидели кругом. Меня брали с собой всюду, и никто не гонял и не считал маленькой, никто не говорил, что мне что-то не надо слышать или знать (как часто бывало, когда я еще жила с мамой и папой и бабушкой). Поэтому я знала все, что могла услышать и понять.
- В роще очень плохо, дубы умирают, паутина на них - все серо от нее, - говорила Рябина.
- А женщина? - спросил Сквер.
- Не помнит себя, не знает, куда идти, бродит среди дубов, в роще тоска стоит. Дуб не умеет ее пока вылечить, не знает, как... Ни вывести на тропу, ни вылечить...
Сквер ничего не ответил, но по его лицу я поняла, что дело плохо.
- И что будет? - спросила я.
Друзья какое-то время молчали.
- Может быть всяко, - медленно заговорил Сквер. - Сейчас лето, так что надежда есть. Вот зимой или осенью было бы хуже...
- Да, лето, - закивала Сирень. - Солнцеворот.
- Да в этой роще - какой солнцеворот? - возразила Рябина. - В ней всегда - словно осень, и раньше-то так было. Совсем силы нет у рощи, и Дуб едва-едва еще как-то там живет. А теперь будет что?
- Так что будет, если самое худшее? - снова спросила я.
- Она так и будет бродить между деревьями, и плакать, и бояться, вечно - станет серой, и роща станет серой... И Дуб ничего сделать не сможет. Как бы и сам серым не стал.
- А уйти из рощи? - спросила я.
- Когда хозяин из рощи уходит или из двора - это самое плохое. Не серым будет то место - а пустым, а то и черным, - сказал Сквер, и тут я поверила, что ему и правда тысячи лет, как о нем говорили.
- А то, что случилось со мной... я вот не стала серой же, да? И двор наш серым не стал? - забеспокоилась я.
- Нет, ты - нет, - заверили меня.
- А серыми кто становится? Ведь не только бывшие люди, но и хозяева, да?
- Может стать кто угодно серым, а человек еще бывает и пустым.
- А черным?
- И черным человек бывает. А мы - нет. Ни пустыми, ни черными. Только серыми... но это очень грустно и плохо...
Они как-то помогли Дубу, я тогда еще была маленькой, и знала только, что помогли - но меня с собой не брали и ни к каким делам не привлекали.
Я жила, узнавала о черных, серых и пустых Местах, о границах и дверях, о воротах и воротцах. Я умела вырастить лопухи и осоку, подрастить маленькие клены и кусты шиповника, полечить дворового кота и собаку. Я начала следить за своим двором и за играющими в нем детьми, особенно - за братом Сережей.
Когда он шел на угол сдавать бутылки из-под кефира, я бежала рядом с ним, и он видел мою тень. Потом я забиралась на дерево, на этот самый американский клен, и устраивалась на ветке. И Сережа забирался на развилку пониже. И я рассказывала ему об оврагах и лопухах, о тонких деревьях, что растут за гаражами, о стае собак на пустыре, об особом осеннем дне, когда можно видеть то, что за границами, и о летних праздниках в рощах и парке, где наши выбирают самые глухие овраги. Мы спускались, я брала его за руки и показывала, как танцуют - кружилась с ним, а он - со мной.
Однажды его заметила бабушка, которая как раз вышла в магазин. Мы кружились в палисаднике. Пять дворовых котов, затаившись в зарослях лопухов, смотрели на нас круглыми глазами.
- Сережа! - надтреснутым голосом закричала она. - Закружится голова! Что ты скачешь? Иди домой!
- Я танцую с Диной! - крикнул он.
- Что? С какой Диной? - голос бабушки стал совсем неслышным, и она сползла на скамейку у подъезда.
- С сестренкой! - крикнул Сережа. Он радостно подбежал к бабушке. Ему было тогда лет семь. - Которая умерла! Она на самом деле есть...
Бабушка утащила его домой. Я увидела Сережу только осенью. Он заметил меня - я вышла к нему из-за американского клена. Он вздрогнул.
- Мне нельзя тебя видеть. Уходи. А то меня положат в психбольницу. Мне так бабушка сказала. Тебя на самом деле нет.
- Дурак, - сказала я и, оторвав осенний желтый лист с клена, бросила в него. - А сейчас? Вот же лист? Я его в тебя бросила.
- Он сам оторвался, - насупившись, пробурчал брат. - Ты - галлюци... нация. Вот. Это опасно и плохо. Папа ругает бабушку, что она мне рассказала про тебя. Но она не рассказывала. Он же запретил рассказывать - она и не рассказывала. Никогда. Даже имени твоего не называла. Он ругает ее, а она плачет.
