– Зербелин не ушибся, – раздался жалобный голос из глубины ущелья.
– А ты? Отвечай же!
Слабый стон был единственным ответом, который получил граф д’Овернь. Он старался, наклонившись сильнее, разглядеть дно бездны, но густые кусты, росшие на берегу потока, мешали ему. Но Гуго де Барр, оруженосец, исполнявший должность проводника, соскочил с лошади и, сняв наскоро самые тяжелые части доспеха, начал спускаться по скользкой покатости ущелья, но его остановил громкий окрик:
– Остановитесь! Остановитесь! Если вы пойдете далее, ваши ноги столкнут камни, которые могут нас завалить.
– Кто вы? – спросил граф д’Овернь.
– Отшельник часовни Дорской Богоматери, – отвечал голос. – Если вы друзья этого рыцаря, езжайте назад и через милю отсюда найдете дорогу, которая ведет к ущелью, но если вы его враги, я приказываю вам именем Бога Живого продолжать ваш путь, не преследуя его, потому что он не в состоянии защищаться и находится под покровительством креста.
Не удостоив ответом оскорбительное подозрение, заключавшееся в последних словах, граф д’Овернь немедленно поехал назад с своей свитой и действительно нашел на указанном отшельником расстоянии тропинку, которую не заметил, проезжая мимо, до того она показалась ему узка и непроходима. Но едва он сделал по ней несколько шагов, как узнал, что эта дорога, искусно проложенная между откосами ущелья, мало-помалу расширяется и ведет в долину по отлогому и почти неприметному склону. Скоро он заметил на берегу потока группу из оруженосцев и камеристок. Среди них, возле прекрасного испанского жеребца, каких в то время любили дамы, стоял арабский конь Куси. Целый и невредимый, но еще испуганный своим падением, скакун вырывался из рук четырех пажей, удерживавших его.
В нескольких шагах далее виднелся вход в грот, вырытый в скале рукою человека. Тибо д’Овернь, соскочив наземь, направился в ту сторону, и первое, что поразило его взгляд, когда он переступил порог грота, был его друг, лежавший без чувств на грубом ложе, составленном из соломы и сухого тростника.
Высокий старик в коричневой рясе, с худым лицом и длинной белой бородой, сидел возле молодого человека. Тонкая струя крови лилась из руки последнего в деревянную чашку, которую держал паж.
Рядом с отшельником стоял низенький мужчина с седыми волосами, богато одетый, живые и проницательные глаза которого, властные черты и резкие движения выдавали человека вспыльчивого характера, не привыкшего к противоречию.
Он смотрел на эту сцену скорее с любопытством, чем с сочувствием. Взор его переносился даже с каким-то раздражением с раненого на молодую женщину лет двадцати, которая была его дочерью и прекрасное лицо которой, обращенное к раненому, горело кротким состраданием и нежным беспокойством.
В то время, когда все женщины, даже самые знатные, должны были, по обычаю, оказывать помощь раненым рыцарям и имели первоначальные понятия о хирургии, поступок молодой дамы был весьма естественным. Без жеманства и ложного стыда она стояла на коленах напротив отшельника и в своих нежных ладонях держала руку Куси, подстерегая минуту, когда он придет в чувство.
Граф д’Овернь остановился у входа в грот, с беспокойством ожидая результата кровопускания и не смея прервать молчания. Гуго де Барр последовал за ним, как и любимый паж Куси, Эрмольд де Марси, пятнадцатилетний юноша. Испугавшись крови, Эрмольд схватил Гуго за руку.
– Они его убьют, – сказал он шепотом. – Посмотри, как хозяин бледен.
– Молчи, сумасшедший, – отвечал Гуго де Барр также тихо. – Разве ты никогда не видал, как наш цирюльник пускает кровь старому барону?
– Этот отшельник имеет дурные умыслы, говорю тебе, – настаивал парнишка. – Посмотри, как он рассматривает карбункул, служащий печатью сиру Ги. Он хочет его убить, чтобы потом обокрасть.
– Ты что, рассудка лишился? – возразил его старший товарищ почти с негодованием. – Разве граф д’Овернь, знающий хирургию не хуже священника, позволил бы пролить кровь своего брата по оружию, если бы не знал, что это для его пользы… Посмотри, вот сир Ги открывает глаза. Господь да благословит вас, святой отшельник, за помощь, которую вы подали господину! – прибавил он вслух.
Куси в самом деле опомнился от обморока. Он обвел грот еще затуманенным взором и, узнав графа д’Оверня, промолвил голосом слабым, но с веселой улыбкой:
– Ну, Тибо, я чуть было не прыгнул дальше, чем хотел, и Зербелин чуть было не унес меня прямо в рай.
Приметив молодую даму, стоявшую на коленях возле него, он прибавил вежливым тоном:
– Тысячу раз благодарю вас, прелестная сударыня. Вы возвратили мне больше сил, чем я смел надеяться, и я могу теперь встать. Дай мне руку, Гуго.
Но отшельник властно положил ладонь на грудь молодого человека и сказал тоном более насмешливым, чем сострадательным:
– Имейте терпение, сын мой. Может быть, этот жалкий мир не весьма приятное местопребывание. Однако если вы не хотите променять почетное место, которое в нем занимаете, на шесть футов земли в углу кладбища, надо лежать спокойно. Мы перенесем вас в Сен-Павенскую часовню, где вы найдете помещение более приличное для больного и где я поставлю вас на ноги в два дня, если ваш мудрый ум согласится слушать мои советы в продолжение столь значительного времени.
Говоря таким образом, он перевязал руку рыцаря, который, обнаружив себя более слабым, чем полагал, покорился, не возражая предписаниям отшельника.
– Добрый отец, – сказал тогда граф д’Овернь, отводя старца в сторону, – если ушибы этого рыцаря опасны, признайтесь мне откровенно, и я тотчас пошлю за доктором в Мон-Ферран.
– Я думаю, сын мой, – ответил отшельник тем насмешливым тоном, который был ему свойствен, – что если это падение, расшибив тело этого молодого безумца, способно восстановить равновесие его ума, он недорого купил бы небольшую долю благоразумия и рассудка. А доктора оставьте в Мон-Ферране. Ваш друг будет подвергаться большей опасности в его руках, чем в моих. Лекарь может его убить, а самое плохое, что могу сделать я, так это дать ему умереть своей смертью.
– Я не ошибаюсь! – вскричал вдруг седовласый мужчина, который несколько минут смотрел на графа д’Оверня с радостным удивлением. – Хотя глаза мои ослабели от старости, однако они могут еще узнавать друга, а вы, молодой человек, граф Тибо д’Овернь?
– В самом деле, – отвечал Тибо, – если память мне не изменяет, я имею честь приветствовать графа Жюльена дю Мона, бывшего товарища моего отца по оружию.
– Его самого, мой юный друг! – сказал ветеран, с жаром сжимая протянутую ему Тибо руку. – Я покинул Фландрию два месяца тому назад, чтобы посетить вашего отца в его резиденции Вик-ле-Конт, и был бы уже там, если бы благочестивое желание моей дочери Алисы исполнить обет, данный Сен-Павенской Богоматери, не заставило нас свернуть с дороги. Но вы знаете, без сомнения, зачем я еду, – сказал он шепотом. – Дело идет о плане, давно задуманном вашим отцом и мною, об одном важном политическом деле, где можно приобрести славу и выгоды.
– Я пять лет не видал моего отца и только что вернулся из Палестины, – отвечал граф д’Овернь, указывая на пальмовую ветвь. – Но я рад, что мое возвращение позволяет мне первому принять гостя, и надеюсь, сир Жюльен, что вы мне позволите проводить вас с моим отрядом в Вик-ле-Конт, где, без сомнения, вас с нетерпением ждут.
Предложение было принято, Тибо и граф Жюльен вышли вместе и распорядились приготовить носилки, которые должны были перевезти раненого в Сен-Павен и дать приказание к отъезду.
Между тем Куси, возле которого молодая девушка оставалась одна во время этого разговора, смог внимательнее ее рассмотреть. Ему не потребовалось продолжительного осмотра, чтобы понять, что никогда еще в своих странствованиях он не встречал лица столь прелестного, обращения равно любезного и скромного, которое способно было внушить любовь. Между тем сам рыцарь, человек вовсе не робкий, ощущал смятение и замешательство. Его уста, обыкновенно так искусно передававшие чувства его сердца, с трудом находили самые простые слова, и к своему великому удивлению, Куси не только не осмелился попросить у Алисы перчатку или ленточку, чтобы привязать к своему шлему как знак признательности, но даже, пытаясь выразить ей свою благодарность, придумывал такие избитые фразы, что ему стало стыдно своей неловкости и глупости. Однако он оправился и обрел, без сомнения, часть своего красноречия, потому что хотя мы не беремся уверенно предположить, что творилось в сердце молодой дамы, следует отметить, что когда стали перекладывать его на носилки, щеки Алисы зарумянились, а глаза блестели сильнее обыкновенного, а во время путешествия она не раз оборачивалась с тревожным видом к раненому.
