…Вьюга выла который уж день, в избе было темно и серо; окно, заляпанное снежной кашей, больше походило на пробитую во льду реки и вновь схватившуюся на морозе прорубь, если смотреть в нее откуда-то снизу. Свет шел издалека, угасая. Но зато в школе отменили занятия, и пятиклассник Ванька сидел на печи, рассматривал с сестрой Шуркой картинки в календаре.

На первом листке красовалась елка с большой звездой на макушке и красными большими цифрами на серой бумаге поверх картинки – 1953. Это наступающий новый год. Скоро уж.

– Вань, что там? – Шурка свешивалась с печи, поближе к свету, тянула на себя календарь и тыкала пальцем в лисью маску на одном из водивших хоровод вокруг елки.

– Маска, – терпеливо пояснял Ванька и хватал Шурку за ногу. – Свалишься!

Шурка ужом отползла назад и вновь ткнула в календарь пальцем:

– А зачем маска?

– Ребятишки переодетые, – Ванька знал, как встречают Новый год. – Ходят по кругу и поют. А на головах у них всякие звериные рожи – волки, зайцы, а то и лисы.

– А суслики?

– Суслики не бывают масками. Они же вредители. Соображать надо.

Ванька щелкнул по лбу малолетнюю сестру, задававшую совсем глупые для пяти лет вопросы. Та почесала, сморщившись, прибитое место, но не захныкала и не устроила драку – мамка сразу бы отобрала календарь, и ничего бы она больше не увидела. Чтобы не быть безответной, она ущипнула, как могла Ваньку за бок, а тот назло ей захихикал и стал просить:

– Еще, еще… Так щекотно, как будто вшонок бегает.

– А волки разве не вредители? Они чо – полезные? – стараясь не замечать ванькиных хихиканий, спросила Шурка. – А вот маски есть. Значит и сусликовые есть.

– Дура! Это же Москва! Откуда там суслики?

– А волки?

Раздосадованный Ванька, не зная, что сказать в ответ, хотел еще раз щелкнуть Шурку по лбу, но та предупредительно сморщила нос, давая понять, что на сей раз не стерпит и так заорет, что Ванька тут же получит мокрым полотенцем по горбушке. Мамка разбираться не станет, знает, что он Шурку щелкает по лбу, «ум вышибает». А уж отец придет, он злой как раз всю неделю ходит… Тут уж Ванька взвоет!

Ванька позамахивался-позамахивался сведенными в колесико пальцами и опустил их:

– Дура! Волк – это персонаж, а суслик – просто вредитель.

Шурка рада была, что брат пошел на мировую. Не стала больше ничего говорить про волка и суслика, спросила только:

– А в Москве сейчас тоже буран?

– Радио слушать надо! – Только и сказал Ванька и стал перелистывать календарь дальше.

Шурка вновь свесилась с печи, глянула на окно. На улице стало еще темнее, так выло за углом дома, что страшно делалось. «Да, поди, в Москве тоже буран, – решила она. – Папка вчера сказал, что «теперь до города дороги позабило, и эти долбаки где-нибудь да засядут или под откос слетят». Кто и куда должен был слететь, Шурка не поняла, хоть ей и было интересно сперва, а вот то, что до самого города буран, наводило на убеждение, что и в Москве теперь кружит вьюга. От города-то до нее, поди, не далеко.

Мать у стола чистила картошку. Шурка, заглянув с печи ей через плечо, решила, что зря: картошки чуть, а эта пускает ее в очистки. Папка говорил, чтоб варила в мундире, так нет! Ладно, он злой ходит, придет, задаст ей кожурки.

Шурка обиделась на мать и надулась. Она хотела вареных горячих картошек с хлебом. Посыпать крупной сероватой солью и жевать, жевать… А эта, глянь, опять суп с луком наладилась варить. Бросит пять картошек на чугунок, лук накрошит туда, а хлеба, видать, как вчера, опять дать не додумается.

Есть так захотелось, что вот сейчас бы какую крошечку!.. Так и терла бы и терла ее на зубах. У мамки проси не проси – все равно ничего не даст.

– Вань, кабы щас лепешек на плите печеных…

Ванька дернул носом и вновь свернул пальцы в колечко. И опять передумал наказывать сестру за глупые, ненужные слова. Сам размечтался:

– Или бы полбулки хлеба. С луком. Сала настрогать мерзлого, огурцов соленых взять…

– Сала и я бы съела, – заглядывая снизу брату в глаза, обиженно сказала Шурка. – Да нету. А луку не хочу.

Из глаз ее выкатились две слезинки.

– Ладно, – нахмурился Ванька, увидев слезы, – смотри вон картинки.

Шурка придвинулась к нему и прижалась к плечу. Стала сквозь слезы рассматривать черные колы и гнутые загогулины, на которые Ванька говорил то «первое», то «двенадцатое», а то открывались картинки, и он рассказывал, что на них нарисовано, как будто она сама не видела. Шурка молчала и все думала о лепешках.

У Ваньки у самого в брюхе кто-то пел с самого утра. Что-то булькало и перекатывалось там внутри. Главное, что? Он же ничего еще не ел! Чему там перекатываться-то?

Парнишка тоскливо осмотрел растрескавшуюся печку и вдруг вспомнил, что осенью на ней сушили сырое зерно, которое (чуть не целый мешок!) как-то вечером принес отец. Половину зерна отдали потом почему-то дяде Егору Ветошкину, который тоже унес его поздним вечером по дождю и ветру, Ванька подумал еще тогда, что зря только сушили старались.

– Ну-ка, Шурка, уйди со света, – откладывая календарь и перекатываясь на живот, скомандовал Ванька. Щас мы заместо лепешек, пшеницы наедимся. Потом воды попьешь, и в животе у тебя тесто получится. Будет лежать, киснуть и помаленьку растворяться. Надолго хватит.

Шурка поспешно забилась в угол.

– Подай-ка лучину, – продолжал командовать Ванька. И она беспрекословно подчинилась. «Всегда бы так, – мельком подумал он. – А то разноется, рассопливится…»

Из трещин, паутиной покрывавших печь, Ванька, высовывая от усердия язык, наковырял горсти две пшеницы. Потер ее меж ладоней, очищая от глины, и поделил зерна на двоих старым поржавевшим наперстком, валявшимся на печи.

Наперстком играла Шурка: шила платья куклам понарошку, а Ванька смеялся над ней и над куклами-чурбачками и говорил, что это не куклы, а палки и им платья не нужны. К этому наперстку он не раз присматривался, подумывая – не напялить ли его на палец да не щелкнуть ли Шурку по лбу таким способом? Но боялся матери: расскажет отцу и тот тоже ему чем-нибудь щелкнет… Бил отец чем ни поподя, куда попало.

– Ну, как? – перетирая зубами твердые, высохшие до какого-то деревянного состояния зернышки спросил Ванька и посоветовал: – Сразу-то не глотай. Жуй подольше. Тогда слаще. Комочком еще сделается.

– Да я жую, жую. Уж так стараюсь…

– Без еды человек может жить тридцать дней, – с наслаждением перемалывая твердое зерно зубами, авторитетно заявил Ванька. – А без воды – трое суток.

– Во как! А без воздуха?

– Ну… – Он не знал точно. – С час. А то и меньше.

– И умрет.

– Умрет.

– И даже еслиф наистся?

– Даже. Это не относится. Воздух сам по себе.

Шурка повела носом, принюхиваясь к воздуху в доме. Не верилось ей, что если человек наестся, то может умереть без этого лукового воздуха. Если душить, тогда, конечно, но так… Что-то Ванька врет. Наверно, плохо в школе слушал.

– Набубнился! – Ванька с удовольствием похлопал себя по животу. – Теперь пусть набухает.

– Ага, – умиротворенно согласилась Шурка.

Повеселев, стали дальше смотреть картинки.

– Во, глянь! – Ванька даже жевать перестал.

– Угу, – не раскрывая рот, отозвалась Шурка. Потом, придерживая ладошки снизу, у губы – чтобы зернышки не упали, задирая лицо кверху, сказала: – Едят чо то.

– Каво едят-то? – недовольно процедил Ванька. – Едят… Бестолочь! – (И ее еще не дают по лбу щелкать!)

На картинке у стола сидели какие-то понурые раскосые люди, на столе стояли пустые тарелки. Снизу было написано: «Последний рис съели». Ванька посмотрел на зажатую в кулаке пшеницу, и ему жутко стало от того, что где-то последний рис съели. Дальше-то они как будут?

Тут стукнула дверь в сенках, кто-то затопал, обивая снег. Батя идет. У него бы спросить про съевших последний рис, да подступиться страшно – ходит злой, аж черный, молчит или орет на всех.