*
В первые дни Берту было зябко в пещере; термометр, встроенный в таймер, показывал постоянную температуру - около четырнадцати по Цельсию; после стольких лет изнурительной жары прохлада казалась невероятным благом, внушавшим телу недоумение и опасения, однако воздух был недвижим, что говорило об отсутствии близких выходов на поверхность; в то же время не было риска оказаться на пронизывающем простудном сквозняке; дышалось молодо, легко, мышцы не пропитывала свинцовая усталость, кратких привалов вполне хватало для восстановления.
*
Жара началась в том году, когда аспирант Берт приступил к работе над своей книгой; впервые не настала осень, календари по привычке теряли лист за листом, а кроны лип и каштанов оставались на удивление зелеными, хотя и утрачивали с каждым днем летнюю свежесть; к началу ноября затянувшаяся жара неспешно свернула листья-долгожители в трубочки, словно на парки, сады и бульвары обрушились тучи гусениц-листоверток; люди, в недоумении глядя друг на друга, продолжали носить летнюю одежду, разговоры о расшутившейся погоде стали напоминать заезженную пластинку; с удивительной расторопностью клерикалы (а еще догматики!) увидели в затянувшемся лете роковое знамение, в храмовых молебнах они убеждали бога положить конец солнечным бесчинствам, в проповедях набатом звучала мысль, что жара это кара людям, погрязшим в болотах греха, что город был изолирован богом, чтобы грех, как чума, не расползся по планете; синоптики и метеорологи с уверенностью, обеспеченной твердым денежным эквивалентом, врали, давая долгосрочные прогнозы, в которые подпускался неяркий краситель надежды на перемену погоды, ибо зима находилась под очевидной угрозой, и детвора озадаченно вопрошала родителей, когда же пойдет снег; но снег так и не выпал, зима не состоялась, лыжи и санки невостребованно пропылились в кладовках и сараях; весна была похожа на осень и зиму, набухшие почки столкнули гремящую зелено-бурую листву, и через три недели кроны покрылись изумрудными брызгами; в городе все чаще обнаруживали свое присутствие змеи, они нагло валялись, свернувшись чешуйчатыми кольцами на бетонных парковых площадках, как забытые шланги; заползали в песочницы, вызывая панический ужас среди издерганных мамаш, которые по привычке издали орали на своих детей, временами выныривая из непоследовательной болтовни; и как только в воздухе раздавался крик тревоги - эти самые мамаши и медлительные, согбенные и статные бабушки, разом отринув все мысли о хондрозах, ишиасах и подаграх, обретали поразительную стрессовую подвижность, и все стремительно возносили детей на руки, укладывали в коляски и катили прочь; и не менее перепутанная змея внезапно оставалась в полном одиночестве, даже не успев продемонстрировать свою агрессивность; и на казалось бы безопасных архивных полках завелись скорпионы, они даже овладели кабинетом, который Берту выделили для работы; однажды, открыв ящик письменного стола (стол был старинный, даже древний, темной полировки, с инкрустацией на столешнице, у каждого ящика была резная ручка - не чета нынешним стилизациям), он с изумлением увидел, что смоляная самка скорпиона вывела там свое поганое потомство и, почувствовав угрозу, воинственно нацелила на возможного обидчика ядовитый хвост, схожий с маленьким манипулятором; баллончик с инсектицидом, который Берт, перебежав улицу, купил в сутулом магазинчике под вывеской "На всякий случай",- несколько щедрых, от души, струй, и скорпиониха со своими гадкими детенышами захлебнулась отравой, так и не наказав обидчика, а Берт брезгливо собрал пинцетом дохлых тварей на листок бумаги и с удовольствием отнес в мусороприемник; вернувшись, он проветрил кабинет, включил озонатор, расслабленно опустился в обитое кожей кресло и тут же вскочил, испустив непроизвольный крик испуга,- на широком матово-кофейном подлокотнике взметнулся чёрный ядовитый фонтанчик скорпионьего хвоста; приходилось смириться с постоянным присутствием членистоногой нечисти где-то рядом; взгляды горожан стали озабоченнее и внимательнее, движения осторожнее - поначалу всем и всюду мерещились сколопендры, скорпионы, пауки, тропические сороконожки, которые с приходом жары естественным образом (но неведомо откуда) пополнили насекомый мир города; наиболее неуравновешенная часть населения усиленно муссировала слухи о якобы имевшей место диверсии, кто-то даже утверждал, что ночью видел пролетавший самолет, который распылял над городом личинки этих ядовитых пакостей; самолет? откуда? уже давно никто не летает! даже птицы обленились! медицинские лаборатории денно и нощно трудились над изготовлением больших партий прививочной сыворотки, началась поголовная вакцинация; теперь брандмауэры и афишные тумбы пестрели яркими плакатами "Все на вакцинацию" с изображениями последствий от укусов опасных насекомых, к плакатам прилагались адреса круглосуточно действующих прививочных пунктов, в учреждениях проводились занятия по оказанию первой помощи при укусах; предприимчивые ремесленники реагировали на сей малоприятный феномен по-своему: затопили витрины и прилавки своих лавочек морем маек с изображенными на них пауками и многоножками, обвивающими грудь, и надписями типа "Раздавим скорпиона!" одним словом, город ответил на предложенное природой испытание организованно и достойно, хотя, как обычно, нашлось немало паникеров, которые через день ходили на прививки, что вызвало случаи тяжелой аллергии;
*
Незадолго до ухода в лабиринт Берт навестил своего старого приятеля Стина Ведора, возглавлявшего лабораторию в Биоцентре, прошел курс пролонгированной вакцинации и теперь, в немых потемках пещеры, чувствовал себя в безопасности, хотя, понятно, не хотел бы нарваться на лишние укусы и поэтому был предусмотрителен; но, судя по всему, свежая прохлада лабиринта уже не привлекала гадов; они с удовольствием размножались на жаре, которая длилась вот уже тридцать семь лет; был вечер, когда они со Стином сидели в просторном холле Биоцентра; когда-то стены холла были застеклены - за ними широкими террасами расплескивался вниз буйный ботанический сад; ныне же сад оскудел под непрерывными солнечными атаками, многие виды погибли, и скорбные проплешины латались засухоустойчивыми деревьями и кустарниками; на стеклянных стенах навсегда загрустили двойные жалюзи, о полоски которых сейчас разбивались интенсивные закатные потоки деспотичного светила; конечно, Стина опечалило решение Берта идти в лабиринт, они сосредоточенно молчали под шелест карликовых берез, которые росли в холле (после наступления жары комнатные пальмы, фикусы и монстеры, составлявшие неотъемлемую часть административных интерьеров, оказались на улицах и в скверах, а традиционные лиственные деревья и кустарники спрятались в помещения, поближе к спасительной прохладе кондиционеров); они мало говорили; есть такой уровень отношений и такая концентрация взаимного жизненного опыта, когда вопросы кажутся риторическими и очевидность ответов даже несколько пугает, это была такая степень многолетней дружбы, когда общению нужна не информация, а элементарное присутствие, подтверждающее, что в жизни, с постоянством меняющей свои пульсирующие очертания, какие-то основы остаются неизменными; и это ощущение, которое усиливалось прощальным мотивом, всегда набегающим в час заката, приносило грусть, похожую на усталость; на губах, как соль после морской прогулки на резвой яхте, выступала шероховатая улыбка, словно благодаря жизнь за самую возможность существования в ней; но поскольку ни Берт, ни Стин ни сном ни духом не ведали, чем завершится рискованная затея, в которой было скорее отчаяние, чем желание заглянуть за границы неведомого, они не говорили - хотя и думали - о возвращении Берта, о долгом разговоре, который может состояться при той далекой (а может, и не очень далекой, но возможно ли?) встрече; рядом незримо витала тень роковой вероятности, имя которой было "никогда", и заговорить о возвращении означало бы согласиться с тем, что тень эта реальна, как реален этот серебристый мерцающий фонтан, который остужал слух и зрение; все было понятно; в свое время Стин пережил вместе с Бертом оглушительный свист критики, когда появилась книга о лабиринте, он же был свидетелем ровного сонного дыхания читательского океана, который успешно проспал и книгу, и свист; конечно, Берт тогда был в отчаянии, общение с миром прошлого до некоторой степени лишило его чувства реальности, и несмотря на то, что в книге он убедительно констатировал, затронув и причины, несколько признаков пассивности социальной массы, ему и в голову не пришло, что эта пассивность выразится в отношении к нему; разбитый, разочарованный, он запретил себе исторические раскопки на нравственные темы, задушил надежду бросить искру разума в надвигающийся жаркий мрак и устроился консультантом на киностудию: там весело жарили исторические мюзиклы с кровью; мюзиклы приятно щекотали ожиревшие сердчишки потребителей, принося обильную кассовую прибыль; они изредка виделись со Стином, Берт горько иронизировал, именуя себя дешевой проституткой, Стин пытался утешать, слова были явно лишними, оба понимали все, Берт обижался, вспыхивал, как спичка, потом извинялся, угасал, и окончательное примирение происходило в холодных банях, которые с - наступлением жары стали очень популярны среди горожан.
