«Не дышать! Терпеть!» – то ли он сам себе приказал, то ли кто-то…

К сожалению, тот парень не выжил. А рядовой Редькин поправился и был комиссован. Остались на память об этом случае лишь рубцы на ногах и уважение сослуживцев. А Карибский кризис благополучно разрешился уже без участия Семёна Савельевича.

– Сеня!.. Семён! Савелич! Посмотри, к нам гость!

В дверном проёме сторожки стоял огромный пёс.

***

Пёс стоял в три четверти оборота, от косяка до косяка, так что обойти его было невозможно. Скорее поджарый, чем худой, с гладкой чёрной шерстью, рельефно подчёркивающей развитые мышцы грудины и крупа. Хвост был не виден, но обозначался энергичными ударами в распахнутую наружу дверь. Масть псины не угадывалась, но благородная кровь явно присутствовала. Примечательны были ещё две вещи: взгляд и… Сначала взгляд. Пёс смотрел на присутствующих людей внимательно и с сочувствием, словно почтальон принёс для них послание и знал его неприятное содержание. А второе, что портило пса – это седина или проплешина, латинской буквой «V» шедшая от лопатки за холку.

– Чего тебе! Пшёл! – рука сменщика потянулась к не сертифицированному, но популярному аргументу – бейсбольной бите.

Пёс кое-что знал о предназначении биты в заморской игре, поэтому ответил приподнятой верхней губой с демонстрацией идеальных клыков. Паритет был достигнут.

– Тихо, тихо… Миром всё решим      , – посоветовал Семён Савельевич участникам конфликта. Услышав это, пёс перевёл свой оскал в добродушный зевок.

Семён Савельевич, привычно не замечая своей хромоты, осторожно подошёл к псу поближе.

– Слушай, я уже на метро опаздываю…      – пёс, не поднимая морды, закатил вверх глаза, слушал слова пенсионера. – Хочешь пообщаться, давай на улице.

Псина развернулась, наступила задней лапой на сандаль Семёна Савельевича и скрылась в темноте.

– Ну, и я пошёл. Удачи!

Пёс, согласно договорённости, поджидал Семёна Савельевича в нескольких метрах от сторожки, проявляясь в темноте белками глаз и отметиной на шерсти. Враждебности к пенсионеру он не выказывал, и в поведении его сквозило, как ни странно звучит, сопереживание.

Пёс потыкался носом в брюки подошедшего старика, поскулил, неопределённо фыркнул.

– Слушай, братец, может, ты есть хочешь? Конечно же! Это я тормознул.

Семён Савельевич полез в сумку за остатками суточных припасов.

«Пусть поест… Дома меня дожидается баночка шпрот, а в ней целый нетронутый слой рыбёшек в масле… Очень даже оптимистичный завтрак получится! Ну, что смотришь своими грустными и умными глазами? Ешь!»

Пёс съел всё предложенное.

– Ещё десерт есть! Извини, мне предлагать тебе, как мужику, конфеты как-то неловко… Но чем богаты…

Савельич протянул ладонь, на которой лежали две конфетки-сосульки, и с внезапно нахлынувшей радостью почувствовал, как горячий, мокрый, шершавый язык смахнул их и вдобавок лизнул уже пустую ладонь.

Растроганный старик поднял глаза к звёздам и… Но картину вселенской нежности нарушало собачье чавканье и отсутствие звёзд. Небо было плотно затянуто тучами, воздух загустел до предела, где-то сверкнуло и бухнуло. Первые капли дождя, редкие и крупные, ударили в землю возле ног Семёна Савельевича, рыхлили её своими шлепками. Чаще, чаще, чаще…

Начался настоящий ливень, но Семён Савельевич не двигался с места. Пёс тоже. Каждый думал о своём. Или об одном и том же?

***

Шестилетнего Сеню Редькина и его младшую на два года сестрёнку Свету эвакуировали из города за неделю до официальной даты начала блокады. Это обстоятельство впоследствии вычеркнуло их из списков детей блокады, и, будучи уже взрослыми, они сознательно не добивались спорной справедливости.

Везли их эвакопоездом с сотней таких же ребятишек без родителей, лишь с несколькими воспитательницами срочно образованного детского дома, куда-то за Урал. Другие вагоны также были переполнены беженцами: целые семьи комсостава и партработников; защищённые бронью трудовые коллективы; болезненные граждане призывного возраста; сердобольные женщины и заботливые мужчины, вспомнившие о сибирских родственниках – все стремились перебраться подальше от войны, которая, и все понимали это, будет долгой и беспощадной. Конечно, в вагонах слышалась гармошка: «…от тайги до британских морей....» – но поток в эту самую тайгу был колоссальный.

…Первой же бомбой был повреждён паровоз. Он наехал на собственные обломки и сейчас лежал на боку вместе с тендером и первым вагоном. Остальные, с дырявыми крышами от пуль немецкого бомбардировщика, оставались на рельсах, а в середине состава один вагон выгорал изнутри.

Собственно говоря, всё уже кончилось, или почти всё: немецкий асс с национальной тщательностью завершал начатое. Его Ju-87 сделал эффектный разворот, лёг на боевой курс, и вот уже стремительной хищной птицей летел вдоль железнодорожного полотна, скользя чёрной тенью по рукотворному аду. Пилот нажал гашетку, и пули двумя параллельными потоками зашлёпали по веткам деревьев, траве, разбросанным вещам, телам убитых и ещё живых, обрывая последнюю надежду на спасение.

Смертоносный дождь приближался к маленькому Семёну. Завершающая атака застала мальчика сидящем на открытом зелёном бугорке, в окружении спелой брусники, Светка была рядом, одной рукой держалась за брата, а второй ела эту самую бруснику. Семён видел цепочки шлепков, видел, как они в клочья рвут людей и не детским умом понял, что один из них предназначен им: или для него, или для сестры, или обоим. Мальчик заплакал, снял матросскую шапочку и прикрыл ей девочку. Сейчас всё кончится.

Но случилось нечто другое. Светка оттолкнулась от брата и поползла в сторону за очередной порцией ягод, прямо под пулемёт немецкого Юнкерса. У Сени, словно кипятком окатило барабанящее сердце, а в голове кто-то приказал: «Задержи!» Мальчишка повалился на бок, поймал за ногу сестру, с силой потянул к себе. В то же мгновение в камешек на пустом месте попала обманутая пуля.

Детям повезло: самолёт чиркнул по ним своей тенью и улетел, а они были живы. Лишь у Семёна капельки крови проступили на детском чулочке – осколки камешка посекли.

…Семён Савельевич стряхнул наваждение. Огляделся. Чёрного пса рядом не было. На его месте на земле валялись мокрые фантики от двух конфет-сосулек. Старик их поднял и положил в карман. Затем близоруко посмотрел на часы, вздохнул: на метро он безнадёжно опоздал, оставался коммерческий автобус, на остановку которого он и поспешил.

Ливень кончился.

***

Народу в небольшой китайский автобус набилось много, но Семёну Савельевичу уступили место, так что он ехал с относительным комфортом: сидел у окна в тесном, рассчитанным на мелких китайцев, кресле, с эргономикой табурета школьного урока труда. Автобус двигался рвано, приходилось цепко держаться за пластиковый поручень на спинке впереди стоящего кресла, периодически стряхивая с руки дождевые капли от капюшона качающегося пассажира. Зато в салон проникала танцевальная таджикская музыка, явно недооценённая большинством, даже несмотря на фрагментарное караоке водителя.

Два бритоголовых меломана после очередного глотка пива сделали ему замечание:

– Эй, Гук, мы не в оккупации. Чтобы через секунду Ой играла!

И странное дело, в репродукторе зазвучала… Впрочем, для Семёна Савельевича все внешние звуки перестали существовать, когда по сердцу резанула невинная фраза, весело брошенная с соседнего ряда:

– Танюша, милая! Сфотографируй нас!

Старик закрыл глаза.

«Зачем? Зачем опять? Ведь всё доказано ещё тогда…»

***

Зима в Сибири должна быть снежной и морозной, и уж если романтика, то по полной. В конце концов, не столько за рублём сюда ехали девушки и юноши со всей страны, сколько за настоящей жизнью, полной дружбы, любви и смысла.