Полонейка давно спряталась, а двое рыцарей начали осознавать, что из-за своего лихого и бездумного подвига попали как кур во щи. Вырвич очень надеялся, что сейчас придут офицеры, образованные люди, появится капи­тан, разгонит матросню. Подумаешь, птица! Но когда капитан появился, положение улучшилось ненамного. Пан с грозными черными усами пояснил сквозь зубы, что единственное, чем он может спасти жизни своим пассажи­рам, — это посадить их под охрану в специальный тюремный отсек в трюме. Иначе во время первого же шторма — а они в такую пору будут неизбеж­но — убийц альбатроса, скорее всего, или совсем случайно смоет за борт, или на них упадет что-то тяжелое. И виноватых в этом не найдут. К счастью, птица еще живая, ее отнесут к корабельному врачу, и пусть паны молятся, чтобы их жертва выжила.

Прантиш и пан Гервасий сидели в темном и узком, как карман, чулане, где страшно воняло прогорклым жиром, и не могли осознать эдакий пинок Фортуны. Свет процеживался только сквозь зарешеченное окошко в двери, от фонаря, у которого сидела охрана.

— Действительно, баба на море — к беде, — тоскливо проговорил пан Гервасий. — В Ангельщину плыли — из-за нее бунт на судне начался, доктора принудили волнам молитвы читать. Назад идем — из-за нее в карцер попали, да еще и утопят нас, не дай бог. Нужна была нам та птица, как хряку серьги. Вот же веселая мне жена достанется! Надо будет с ней чаще на охоту ездить. По дичи настреляется — смотришь, муж и доживет до утра.

— Ваша мость является фиктивным женихом, не забывайте, — сквозь зубы проговорил Прантиш. — И хоть вы богаче меня, однако в глазах Богинских такой же бедняк. А сердечную склонность панна Полонея дарила точно не вам.

— Не вам ли, ваша мость? — угрожающе промолвил пан Гервасий. — Такой сопляк, как васпан, не может рассчитывать даже носовой платок панны подобрать с пола.

— Это я — сопляк? Я почти доктор и наследник Палемона! А ваша мость — дикарь и балда пустоголовая! — даже если бы не тьма, от гнева Прантиш все равно бы ничего не видел.

— Ваша мость оскорбляет шляхтича Агалинского?

Места для хорошей драки было маловато, но зато противник не мог скрыться. Колотили паны друг друга с наслаждением: пан Гервасий сильный, как лось, зато Прантиш прыткий, как ящерица.

Расползлись только когда предельно устали.

Удовольствие повторилось еще трижды.

А потом драться стало как-то неинтересно. Проходили дни, а ничего не менялось. В окошко узникам подавали воду, хлеб, солонину, даже панские сыр и вино. Но ключ в замке не поворачивался. Прантиш ежеминутно ждал, что вот распахнутся двери и покажется хорошенькое личико Полонейки — не бросит же она здесь своих кавалеров, которые попали в беду из-за жела­ния покрасоваться перед дамой. Ну а Лёдник появится обязательно — ведь даже в Томашовских подземельях нашел своего ученика. Придет, обязатель­но придет — всех врагов обезоружит, заколдует, убедит, птицу альбатроса вылечит. Отчитает глупых юнцов, и жизнь пойдет дальше, в приключени­ях и надеждах.

Но корабль качало все сильнее, сыр и вино из рациона узников исчезли, и не приходил никто, несмотря на крики и требования заключенных.

— Она решила от нас избавиться, — сказал однажды пан Агалинский. Говорил он сейчас немного шепеляво, так как после встречи с кулаком Вырвича один зуб у пана шатался. И Прантишу не понравилось, как он это сказал. Очень серьезно, спокойно, без сомнений. Как бы сообщал, что выпал снег или что сегодня пятница. — Позаботилась, чтобы доктор о нас ничего не знал. Ему сейчас плохо, лежит, ром сосет. А панна к нему, видимо, еще и приходит, байки рассказывает. Прибрала к рукам ящик доктора Ди, который мне достался. И доктора Лёдника приберет, чтобы фокусы при ее дворе показывал. Потому что капитану заплатили Богинские — видел, какая каюта для панны приготовлена? Не зря все время письма в Беларусь посылала.

— Бутрима никто к рукам не приберет! Это невозможно, ваша мость! — резко ответил Прантиш, а сердце сжалось от тревоги. Что-то, и правда, доктор долго не появляется. Не сотворила ли с ним чего коварная паненка?

А потом корабль неожиданно перестало качать. Слышались голоса, что-то стучало, грохотало. И двери наконец распахнулись. Капитан мрачно сооб­щил узникам:

— Можете себя поздравить, панове. Вы доплыли до славного города Гданьска живыми. Хоть альбатрос, подстреленный вами, издох и кое-кто из команды очень хотел отправить вас за ним в птичий рай. Поставьте по пудо­вой свече святому Христофору. За неудобства извините — сами виноваты. То, что мне все время нужно было отрывать от вахты двух надежных матросов, чтобы охранять вас, тоже мог бы включить в счет. Но Бог с вами, стрелки хре­новы. Все, счастливой дороги домой.

Прантиш и пан Гервасий, жмуря отвыкшие от яркого света глаза, выполз­ли на палубу. Последние бочки и тюки сгружались на причал, последние матросы покидали «Золотой альбатрос» в предвкушении встреч с родными и дорогими, или хотя бы с портовыми шлюхами и кружками пива, легкий снежок празднично украшал черепичные крыши, мостовую и каменные скульптуры.

А каюты были пусты. И Лёдникова, и Полонейки. Мешок с остатками цехинов от Пандоры был на месте. Но как можно было предвидеть, исчез и ящик с зеркалами, и зеленая тетрадь, и хрустальный череп — все, что доста­лось из хранилища доктора Ди.

— Вот же гадюка! — как-то удивленно-восхищенно проговорил пан Гервасий. Вырвич выбежал из каюты и схватил первого из команды, кто попался, за грудки:

— Где доктор Балтромей Лёдник? Высокий такой, чернявый? Где панна?

Худой, смуглый матрос исподлобья зыркнул на пассажира.

— Уехали. Оба. Сели в карету с гербами и.

— Давно?

— Да около часа назад.

Прантиш схватился за русые кудри, готовый от горя их выдрать. Лёдник не мог учинить такое! Что сотворила с ним эта курносая ведьмарка? Отравила? Нет, даже пьяный и больной, доктор не мог не распознать яда. Оглушила? Связала?

— Эй, а ты видел, как доктор сходит с корабля? — крикнул в спину матросу, уже закинувшему за спину котомку, из которой торчал тонкий рулон аглицкого шелка в синие цветочки, подарок для той, что дождалась своего любимого. Моряк недовольно оглянулся:

— А что там видеть? Ну, сошел пан в шляпе, при дорогой сабле, помог паненке в карету сесть. Злой, правда, был, как епископ под конец поста. Не хотел бы с таким в темном переулке встретиться.

И пошел, покачиваясь, будто корабль все еще боролся со штормом.

— Бутрим действительно любит свою жену так сильно, как я думаю? — задумчиво промолвил пан Гервасий.

— Понимаю, куда клонит ваша мость! — нервно сказал Прантиш. — Если Богинская пообещала Бутриму, что повезет его забирать Саломею, поехал на любых условиях. Слушай, они еще не так далеко! Полонея проговорилась, что Саломея в Гутовском монастыре бернардинок.

— Догоним! — закричал пан Гервасий и рванул с корабля, как крыса из горящего амбара. Прантиш еле успел подхватить мешок с цехинами.

Они гнали, не жалея коней, имея в поводу еще по одному. Останавливались только, чтобы спросить о карете с гербами Богинских. Первый след обозна­чился еще при выезде из города — экипаж видели у южных ворот. Потом о встрече с шикарной каретой — совсем недавно — подтвердил мужик, кото­рый вез на санях убитого волка. А потом начался лес, темные со снежной сединой фигуры елей стерегли дорогу, и казалось, что кто-то из-за их сум­рачных шеренг подаст знак и вековые деревья, взмахнув тяжелыми ветками, двинут наперерез маленьким шкодливым существам, которые самонадеянно считают себя властителями над деревьями, животными, птицами и морскими жителями, а сами не могут договориться и ужиться друг с другом.

А вот и свежие следы полозьев на дороге. Пан Гервасий пригнулся к спине коня и завыл по-волчьи — рыжий, как хозяин, конь захрапел и полетел еще быстрее. Вырвич тоже подстегнул своего. И вот вдали показалась карета.

— Бутрим! Лёдник! — заорал изо всех сил Вырвич. Всадники неумо­лимо догоняли экипаж, но слуга, ехавший на запятках, прицелился в них из пистолета, похоже, по чьей-то команде. Но сброшенный в снег человеком, показавшимся из кареты, выстрелить не успел.