Прантиш бдительно наблюдал — чтобы не промедлить и не допустить того, что Лёдник упадет. И с досадой понимал — глаза у людей вокруг горят тем же самым азартом, как у публики в Дракощине, которая жаждала посмо­треть на дракона.

Что-то было в этом особенно мерзкое. Святые старцы не напрасно утверждали, что молитвенные подвиги нужно осуществлять келейно и не хвастать ими. А здесь. Балаган какой-то! Как те покаяния с бичеванием, что устраивал Радзивилл Пане Коханку в виленских храмах.

Час, второй. Литургия давно окончилась. Люди, у которых нашлись неотложные дела, разошлись по домам. Поветрие поветрием, а есть, пить да удовлетворять иные надобности грешного тела необходимо. Но зевак хва­тало. Тем более, многие уходили и возвращались, чтобы досмотреть пред­ставление. Свалится или не свалится, выдержит или нет, что попросит, когда достоится?

Кто-то вслух считал количество отчитанных грешником молитв.

Три часа. Четыре.

Последние молитвы Лёдник прочитал, низко опустив голову, совсем глухо.

Одобрительный шум разнесся по собору. Профессор шевельнулся, штыри, что пронзали его ладони, сразу спрятались. Прантиш устремился поддержать Лёдника, но тот не дался, аккуратно стряхнул с рук кровь и пошел, хоть и медленно, к алтарю, где его уже ждал предупрежденный настоятель. Теперь Прантиш смог рассмотреть эту таинственную личность: седые, коротко стри­женые волосы, властное, все еще красивое лицо, резкие морщины от уголков прямого носа к узким губам, упрямый подбородок. А глаза — темные, иро­ничные, пронзительные. В Лёдника они вглядывались как-то особенно.

Бутрим преклонил колени перед настоятелем:

— Ваша экселенция, во имя молитв святого Фомы, прошу, чтобы вы раз­решили мне и моим друзьям выехать из города и продолжить дальше свой путь.

Приор улыбнулся, взмахом руки отослал подальше любопытных и скло­нился над просителем.

— Господь всегда слышит молитвы тех, кто искренне раскаивается. Вот он и привел тебя ко мне, Балтромеус. Ты же понимаешь, дорогой мой, что на самом деле очутился здесь не ради этой твоей просьбы, а потому, что хотел вернуться ко мне. Разве не так?

Голос приора звучал мягко и так убедительно, что возражать было невоз­можно. Но Лёдник глухо повторил:

— Прошу позволить нам выехать из города, ваша экселенция.

— Покажи мне свои руки, Балтромеус, — попросил приор. Лёдник неохотно протянул окровавленные ладони. Отец Габриэлюс взял их в свои руки, склонился над ними, будто молча помолился, — Прантиш всем суще­ством почувствовал какую-то нездешнюю силу, от которой во рту остался привкус меди и на коже поднялись волоски, будто кто-то провел по ней перышком. Приор выпрямился, утомленный, словно долго и тяжело работал, на губах играла победная улыбка. Лёдник покрутил ладонями перед глазами: раны затянулись, точно бы прошло несколько лет, остались только розовые сморщенные рубцы. Сжал пальцы, разжал. Вырвича едва не стошнило от мистического ужаса. Где-то за спиной взвизгнула Полонея. Ее визг утонул в восхищенных криках. Теперь было понятно, почему весь город слушается настоятеля. Неужели он действительно святой?..

— Что скажешь, Балтромеус? — с ласковой улыбкой спросил настоятель. Лёдник посмотрел на свою ладонь и спокойно ответил:

— Впечатляет.

— Ты тоже так можешь, — отец Габриэлюс говорил доверчиво и одно­временно властно. — Ты напрасно испугался своей силы, ушел в самом нача­ле, так сказать, из прихожей, которая показалась тебе замусоренной. Стоило пройти дальше, ты попал бы в роскошные покои. Ты даже не представляешь, от чего отказался.

Лёдник, бледный как призрак, слушал, упрямо сжав губы и не поднимал глаз. Приор положил ему руку на плечо:

— Ну, хорошо, пойдем, Балтромеус. Ты потерял много крови, я дам тебе лекарства.

Бутрим, все так же опустив глаза, покорно встал и двинулся за приором. Даже не оглянулся на своих спутников.

Люди расходились, возвышенно-потрясенные. Ошеломленный Прантиш подавленно сжимал в кармане ненужную банку с целительной мазью, при­готовленную профессором.

Когда они проходили около возвышения с распятием, снова обнесенного цепью, Прантиш заметил, что последние капли крови уже стерты с камня любителями реликвий.

От любопытных, что цеплялись с расспросами, удалось спрятаться толь­ко в доме пана Вайды. Пан Гервасий наконец дал волю потрясению и начал выспрашивать томашовского доктора, что тот думает о чуде исцеления, сви­детелями которого они стали в соборе. Но пан Вайда только отмахивался и ссылался на волю Божью. Но Прантиш видел, что в святость отца Габриэлюса пан Вайда особенно не верит.

Что же это тогда, колдовство? И почему приор говорил Лёднику, что тот может так же?

Зато пан Вайда заверил гостей, что путь из города для них открыт. Панна Полонея сразу же начала собираться, складывать накупленное, а чего не хва­тало — просить у пани Вайды.

А Вырвич заметил, что платок, которым вытирала лицо Лёднику, панна брезгливо выбросила через окно.

Лёдник вернулся поздно. Нормальные люди, это значит фрау Вайда, дети, прислуга — уже спали. Вырвич бросился с расспросами.

Но доктор даже головы не повернул, молча зашел в отведенную ему комнату, упал спиною на кровать, положив вылеченные руки под голову, и сосредоточенно вперился в потолок.

Потолок был как потолок — дубовые балки, прикопченные свечами. Но ясно, что Лёдник видел совсем не этот неинтересный материальный предмет. Его темный взгляд был такой отсутствующий, что делалось страшно.

— Бутрим, завтра отправляемся!

— Я остаюсь.

Доктор вымолвил это очень буднично.

— Послушай, мы и так время потеряли. И пока есть возможность.

— Я никуда не еду, — доктор перевел взгляд на Прантиша. И Вырвич испугался. Такого Лёдника он еще не видел. Точнее, таким он время от времени проявлялся — когда устраивались опасные опыты или диспуты. Полоцкий Фауст.

— Отправляйтесь без меня. Вас выпустят. Вот разрешение от насто­ятеля.

Балтромей достал из кармана бумагу, бросил Прантишу. В свете свечей худое лицо бывшего алхимика казалось зловещим.

— Бутрим, что он с тобой сделал? — почти закричал Прантиш. — Чем пригрозил? Расскажи, что-нибудь придумаем!

Лёдник снова уставился в потолок.

— Он дал мне возможность выбора. Я могу уехать с вами, если захочу. Только я понял, что все это время хотел иного. Если бы вы только знали, что показал мне сегодня владыка Габриэлюс! Какие открытия, какие воз­можности для невзнузданного ума! Это просто невероятно! Оружие доктора Ди. — профессор презрительно фыркнул. — Устарелое! Ди был мастером, но не самых высоких степеней. О самых сведущих никто не слышит и не знает. Подобное оружие в тайных лабораториях они давно, наверно, умеют делать, и гораздо более совершенное.

В голосе Лёдника звучали восхищение и настоящая страсть. Прантиш испугался.

— Бутрим, ты же столько раз говорил, что есть знания опасные, что сам едва не загубил душу. Вспомни, как ты каялся! Снова хочешь обрушиться во тьму?

— Может быть, стоит рискнуть и пройти сквозь тьму, чтобы добыть свет? — отсутствующе проговорил Лёдник.

— Ты же православный!

— Отец Габриэлюс никогда не требовал от меня сменить вероисповеда­ние. Главное — искренняя вера в Господа.

— Ничего себе! — возмутился Прантиш. — Не знаю, какими фокусами задурил тебе голову приор, но почему же он, такой прогрессивный и терпи­мый, охотится здесь на ведьмаков да развел в городе такую грязищу?

— Все в свое время изменится.

Прантиш, Полонея и пан Агалинский стояли перед кроватью, на которой валялся отрешенный доктор, в полной растерянности.

— Пан Лёдник, пусть ваша мость вспомнит о своей красавице жене. Неужели пан не желает больше увидеть ее? — милым голоском проговорила Полонея. Доктор немного помолчал, потом ответил так же безразлично:

— Возможно, ей будет лучше без такого мужа, как я.

Вырвич не верил своим ушам.

— Как ты можешь предать Саломею? Она же тебя любит!