Когда они подъезжали к воротам, Вырвичу вдруг очень захотелось повер­нуть коня. Какой-то необъяснимый страх охватил, что студиозус списал на следствие пережитого в Дракощине. Лёдник называл такое «фобия» — чело­век чего-то один раз испугается, а потом шарахается от подобного всю жизнь.

Нет, страх не победит шлятича герба Гиппоцентавр!

Прантиш потрогал саблю, задрал голову и постарался придать лицу осо­бенно высокомерное выражение.

Но когда путники очутились по другую сторону ворот, собственные пред­чувствия не показались студиозусу такими уж бессмысленными. С обеих сторон на гостей направили ружья стражники с лицами, обвязанными до глаз тряпками. Судя по запаху, тряпки были вымочены в лекарственном отваре.

— Прошу панов спешиться и пройти вон в тот шатер. Вас осмотрит врач, нет ли следов болезни.

Белый полотняный шатер стоял прямо перед воротами так, чтобы его нельзя было обойти. Пан Агалинский начал было возмущаться по поводу шляхетских прав и слова чести, которое перевешивает любые осмотры. Но Лёдник соскочил с коня первым.

— Мы охотно покажемся доктору. А кто-то в городе уже заболел?

— Да бережет святой Рох, пока нет. Поэтому пусть паны простят — если хоть тень подозрения, что вы принесли заразу, погоним прочь пулями и огнем.

Колючие глаза стражника скрывали тот испуг, древний, темный, который может сделать из человека зверя, худшего, чем дракон. Панна Богинская тре­вожно кусала губы — а что, если потребуют раздеваться? Прантиш злорадно усмехался: не все же тебе, паненка, других ставить в несподручное положе­ние! А Лёдник тронул паненку за плечо и тихонько проговорил:

— Держитесь за мной, пан Бжестовский. Что-нибудь придумаем.

Ну как же, профессор не мог не пожалеть глупую девчонку! Которая, если что, профессора не пожалеет ни капельки.

Полотнище шатра распахнулось, и Вырвич едва сдержал вскрик: там стояло чудовищное создание. В головном уборе, похожем на птичью голову

с большим загнутым клювом, в черном просмоленном балахоне и перчат­ках. От того, что студиозус знал — это лекарь в обычной во время эпидемий одежде, какую носят служители Гиппократа, спокойнее не становилось. Каза­лось — перед ними воплощенная чума.

Первым вошел пан Гервасий и сразу начал браниться. Подумаешь, раскомандовались здесь всякие!

Местный доктор имел хорошую выдержку, потому что на ругань Агалинского не отвечал, слышалось только властное: «Повернитесь, ваша мость!», «Расстегните, будьте любезны, рубашку».

Прантиш, как без пяти минут выпускник Виленской академии и асси­стент медика, держался намного более разумно: продемонстрировал отсут­ствие чумных бубонов, целостность слизистых оболочек, покорно принял обрызгивание вонючей жидкостью, которое осуществляли на другой стороне шатра еще две фигуры в балахонах.

Где-то на городской ратуше часы отбили пятый вечера, время осенних сумерек. Тут же выстрелило орудие — то ли местный обычай, то ли средство отгонять чуму.

И тут в шатер зашел Лёдник.

— Балтромеус! Какими судьбами?

Томашовский врач стянул с себя угрожающий клюв, показав совсем не страшное, с мягкими чертами лицо, которое сейчас освещалось радостной улыбкой.

— Ёханнес Вайда!

Оба доктора обнялись, похлопывая друг друга по спине, как могут только приятели юности.

— Как хорошо, что ты появился! Действительно — Бог посылает помощ­ников в тяжелую годину. А здесь — однокурсник по Праге! Следил, следил за твоими публикациями. Похоже, твои взгляды сильно изменились. А здесь столько дел — не успеваю. Знаешь, наверное, что эпидемия близко подби­рается?

В светлых глазах пана Ёханнеса действительно пряталась усталость.

— Прости, друг мой, но я здесь только случайно — и проездом. Нам к среде надо быть в Гданьске, корабль ждет, — виновато сказал Балтромей.

Ёханнес грустно вздохнул:

— В таком случае, ты очень неудачно пожаловал в Томашов, мой друг. Если бы еще час назад. Но — сам слышал! — пробило пять, выстрелила пушка. А значит, в городе волей епископа объявлено блокадное положение. Теперь никто сюда не въедет и не выедет — пока не закончится поветрие. Даже с королевскими патентами. Вы — последние наши гости. Я бы мог объявить вас больными, чтобы вытурили из города, — но епископ приказал обходиться с носителями заразы, как с еретиками. Боюсь, вас могут просто расстрелять со стен, а тела сжечь.

Вот те раз! Прантиш застыл, успев надеть камзол только на одно плечо, Лёдник, похоже, был тоже ошеломлен.

— Это невозможно. Я должен ехать! Может, переговорить с епископом? Выпустив меня со спутниками за ворота, город же не получит вреда!

Ёханнес покрутил головой с черно-седыми волосами.

— Друг мой, ты знаешь, кто у нас стал епископом, настоятелем храма святого Фомы, а заодно приором монастыря? Отец Габриэлюс Правитус!

Похоже, это была очень плохая новость, потому что Лёдник побледнел и схватился рукой за горло, как от одышки.

— Да, да, твой бывший пражский учитель! — с каким-то особенным выражением промолвил Ёханнес.

— Мне действительно не стоит с ним встречаться. — сдавленно произ­нес Лёдник.

— Да, епископ наш — человек непростой, все в городе ему подчине­но — и бургомистр, и рада, и купцы, и ремесленики. Люди на него молят­ся — чудотворец, святой благодетель. А когда ты сбежал из Праги, пан Правитус, рассказывали, сильно на тебя гневался. Мол, любимый ученик его предал, уничтожил надежды.

Ёханнес испытующе смотрел на однокурсника, тот удрученно молчал.

— Как далеко ты зашел со своим бывшим учителем, Бутрим? — тихо спросил пан Вайда.

— Далековато, Ёхан. Дальше, чем стоило, — так же тихо проговорил Балтромей.

— А мы тогда, когда он лекции у нас стал читать, его боялись. Чтобы, не дай Господь, не блеснуть умом, чтобы не затащил в свой кружок. Ходили слухи о его магических занятиях, на которых люди исчезают, а кто-то сходит с ума или начинает говорить не своим голосом. Я специально экзамены зава­лил, — задумчиво промолвил Вайда.

— А я вот блеснул. Из кожи лез, чтобы заметили, допустили к тайным знаниям. — с горькой усмешкой промолвил Лёдник.

— Ну, всем Бог судья, — стряхнул с себя грусть пан Вайда. — Пана Правитуса в свое время из Праги тоже едва не на копьях вынесли, наш городок для него — просто ссылка. Так или иначе — ближайшее время ты проведешь в моем доме, Бутрим! Места хватает — хватит и твоим спутникам. Заразы же никто не подцепил? Тебя осматривать не стану — сапожнику сапог не шьют.

— И мальчика, что там у шатра ждет, не стоит осматривать, — поспешно промолвил Лёдник. Ёханнес выглянул наружу, смерил взглядом щуплую сует­ливую фигуру пана Бжестовского, улыбнулся:

— Ты искушенного медика задумал обмануть, Бутрим? Хорошо, если даешь слово, что твой. мальчик не заражен, пусть паненка больше не нерв­ничает. Раздеваться не заставлю. А то вон черевичками дырку в мостовой просверлит. Но обливание раствором принять придется и тебе, и ей.

— Можжевельник, ладан, спирт, чеснок? — принюхался Балтромей. — А почему не окуривание?

— Жидкость считаю более эффективной, чем дым.

— Ты прав, но для меня твой выбор фатален. — с мрачной иронией проговорил Лёдник.

— Почему? — удивился пан Вайда.

— Потому, что если бы ты травы жег, а не заваривал, я бы еще до ворот услышал запах и уж ни в коем случае не пустил бы своих сюда.

Врачи начали неинтересную лекарскую дискуссию. А Прантиш решил, что приключения в Дракощине и на проклятой мельнице — это еще первые снежинки в сравнении с метелью, которую обещает пребывание в Томашове.

Он не ошибся.

Дом доктора Вайды оказался действительно вместительным. Как ока­залось, доктор после окончания университета выгодно женился на дочери томашовского войта. Поэтому заполучил двухэтажный каменный дом. Пани докторова была медлительная, белокожая и дородная, едва не вдвое больше мужа. Она ходила в дорогом платье с брабантскими кружевами, ее курносое, немного вытянутое лицо в окружении белейших оборок чепца было таким спокойным, что пани казалась надежным островом среди бурлящего океана. У колен пани сновали двое детишек — мальчик и девочка, третий, совсем маленький, спал на руках няньки, краснощекой матроны, которая также излу­чала спокойствие и уверенность. Стол ломился от колбас и блинов.