— Стой! А ну-ка к тому окну, фузею бери! — скомандовал трусу Прантиш, который давно готовился серьезно встретить очередных нападающих, и полез на чердак, к амбразуре. Лёдник также схватил пистолеты. Во дворе Пифагор, похоже, вцепился кому-то в голень — так как послышался крик боли и визг бедной собаки, которой перепало за верность. Это был плохой знак, означало, что незваные гости перебрались через забор. И правда, грох­нуло на этот раз прямо в двери дома. Голоса сливались в угрожающий гул. В окнах мелькали тусклые силуэты, что по одному переваливались через камен­ную ограду, — неужели открыли то место, которым пользовался для таких же целей сам Вырвич?

— Стойте, ваши мости! — звонко выкрикнул Прантиш в амбразуру. — Остановите наезд, или, видит святой Франтасий, угощу пулями!

В доказательство своих слов Прантиш выстрелил. Что-что, а стрелять он наловчился лучше Лёдника, фехтовальщика несчастного. Пуля должна была попасть в верхнюю часть ворот — ее послали не убивать, а попугать. Голоса на улице зазвучали громче. Прантиш еще раз выстрелил, и гости шарахнулись назад. Ничего, не сотня, и даже не дюжина. Пощиплем перья сизоворонкам. Но одна фигура отделилась от толпы и взбежала на крыльцо.

— Открывай, доктор! Имею вести о пани Агалинской и ее сыне! Ты знаешь, кто я! Я войду один, слово чести! Мне нужно только поговорить. Открывай!

Голос был в такой степени ярости, когда звучит на пределе отчаянного крика. Побледневший Лёдник застыл на месте, потом крикнул Прантишу:

— Отведи в дальнюю комнату Саломею. Запри и стереги. Быстрее! Залфейка, поверь, так нужно! Прошу тебя, сиди тихо, не подслушивай и не пробуй вмешаться!

Пани Лёдник хотела возразить, но что-то в голосе мужа было такое, что спорить не приходилось, — таким голосом доктор разговаривал во время сложных операций. Однако Вырвич, как только проверил, что пани Саломея в безопасности, бегом вернулся назад. Лёдник успел уже отпереть дверь.

В помещение ввалился широкоплечий шляхтич лет тридцати с красивым надменным лицом: синие глаза излучали презрение, светлые усы с рыжинкой воинственно топорщились. Но самое устрашающее — на пане была одежда альбанца, а за каждым из банды стояло их грозное братство во главе со все­могущим Пане Коханку. У альбанцев был даже свой внутренний суд — иных они не признавали. И за предательство могли осудить кого-то из своих на смерть — и тот должен был покорно принять это и драться на дуэли по оче­реди с каждым, пока не осуществится приговор.

Альбанец смотрел на профессора Виленской академии, как на вредную козявку, которую можно только брезгливо раздавить. Правая рука сжимала саблю так, что косточки на руке побелели. Нужно было быть Лёдником, чтобы при этом сохранять внешнее спокойствие.

— Чем обязан визиту в свой скромный дом ясновельможного пана Гервасия Агалинского?

Прантиш вздрогнул: вот оно что, это младший брат Лёдниковского кре­дитора! Кто бы мог подумать, что у красномордого толстяка такой воинствен­ный брат! Хотя, если присмотреться, можно заметить фамильное сходство: рыжеватые волосы, широкие нервные ноздри, светлые глаза, в которых легко загорается огонек бешенства, упрямый раздвоенный подбородок.

— Скажи, Бутрим, как бы ты обошелся с человеком, который подло опо­зорил и уничтожил самое дорогое, что ты имел? — голос гостя был устра­шающе тихим. О-ёй, спрятали мельницу за кустом. Вырвич осторожненько оголил саблю.

— Не знаю, о чем вы, ваша мость, — промолвил Лёдник. — Вы говорили, что у вас есть сведения о пани Агалинской.

Пан с ненавистью процедил сквозь зубы:

— Конечно, есть. Нет ясной пани Гелены уже на этом свете. Два дня, как нету.

Лёдник прерывисто вздохнул, будто ему пережало горло, помолчал, пере­крестился.

— Как случилось это страшное несчастье?

Агалинский оскалил зубы в подобии улыбки.

— И ты еще спрашиваешь, мерзавец? Это же ты убил ее! Узнаешь?

И сыпнул на пол из кармана несколько разноцветных пузырьков — в такие Лёдник обычно разливал свои микстуры. Пана даже трясло от презре­ния и ненависти. Профессор выдержал его взгляд.

— Я никогда бы не причинил вреда пани. Я передавал ей лекарства от болезни сердца. Могу присягнуть, что они безопасные, могу сам выпить все, что осталось.

— Не сомневаюсь, что это были хорошие лекарства! — Агалинский, мягко ступая в желтых сафьяновых сапогах, прошел вокруг Лёдника, пре­небрежительно разбрасывая ногами пузырьки. Вырвич внимательно следил за каждым его движением, чтобы не пропустить направленный в профессора сабельный удар.

— Конечно, ты старался угодить своей пани. Такой красивой, такой доброй. Такой доверчивой. Ты убил ее, когда соблазнил!

Выкрикнув последние слова со всей силой гнева, Агалинский толкнул профессора в грудь так, что тот, не сделав и попытки защититься, отлетел к столу, на котором от столкновения все попадало. Лёдник удрученно молчал, опустив взгляд. Вырвич тоже растерялся — здесь дело чести, вмешиваться неуместно. Меж тем Агалинский снова приблизился к Лёднику, не вынимая саблю из ножен.

— Что ты сделал с ней, проклятый ведьмак? Чем опоил? — вдруг пан всхлипнул, голос его задрожал от настоящего горя. — Я же на нее молился! Когда мой пан брат женился, я был не старше этого парня, — Агалинский кивнул в сторону Прантиша. — Я смотрел на свояченицу, как на Мадонну, прости меня Боже! Какую борьбу я вел с собой, чтобы отогнать греховные мечты, чтобы даже в мыслях не оскорбить святое таинство брака собствен­ного брата. И мне не в чем себя упрекнуть! И тут появляешься ты, холоп, мерзкий чернокнижник, и склоняешь ее, свою пани, к смертному греху! И теперь наш шляхетский род воспитывает твоего выродка! Который носит наше имя!

Агалинский еще раз толкнул Лёдника. Тот глухо проговорил:

— Я был бы счастлив сам воспитывать его и дать ему свое имя.

— Мерзвец! — губы Агалинского кривились от презрения, а глаза побе­лели от гнева. — Ты смеешь ставить себя рядом с Геленой Агалинской из Агареничей! Мало тебе было всего этого — так надо появиться сейчас, вва­литься в опозоренный тобою дом, возиться с ребенком, слать свои паршивые бутылочки! Неужели ты думал, что моему брату не расскажут об этом? Не знаю, почему он до сих пор ни о чем не догадался, бедняга — доверчивая натура, да еще все время страдал глазами, не по твоей ли милости почти ничего не видел, иначе давно бы и сам убедился, что в его гнездо подкинули чужого птенца. Когда мой пан брат узнал о позоре — он пошел к жене. И никто не осудит его за гнев. Потому что свершился Божий суд — ее сердце не выдержало справедливых упреков.

Прантиш представил, какими могли быть те «упреки» от гневливого толстяка Агалинского, пьяного как извозчик. Вспомнил светлые прядки, что выбивались из прически пани Гелены, будто легкий дымок. Ее плавные движения, горделивую шею, горький рот.

— Думаешь, это все, что ты наделал? — пан Гервасий цедил слова сквозь зубы. — Мой благородный брат, увидев смерть преступной своей жены, в отчаянии пошел сообщить мне, что произошло, и попал в большую драку у ратуши, где проявил достойное рода Агалинских геройство, но был коварно убит. Конец славной шляхетской семьи из-за безродного похотливого слуги!

Агалинский страшно захохотал, и Прантиш на всякий случай подвинулся ближе со своей саблей.

— Я готов расплатиться с паном, как он пожелает. — глухо промолвил профессор, опустив голову. — Только пусть из-за того ужаса, что произошел, не страдает ребенок. Мальчик ни в чем не виноват. Стоит ли кричать всем о его происхождении и пятнать память пани Агалинской и вашего брата?

— В этом я с тобой соглашусь, паршивец, — проговорил гость. — Позор моего брата должен остаться тайной. Но я, как опекун своих племянников, позабочусь, чтобы твой выродок впредь жил в месте, которое больше соот­ветствует его происхождению.

Губы Лёдника задрожали, но голос был ровным.

— Можете сделать со мной все что угодно, только не вымещайте гнев на ребенке.

— Значит, ты соглашаешься, чтобы я убил тебя выбранным мной спосо­бом? — весело-ненавидяще переспросил пан Гервасий.