Стол стоял рядом с окном. Поэтому человеку, вошедшему в комнату с зажженной лампой, пришлось подойти близко к окну.

Вложив лампу в проволочное гнездо, он взял со стола длинный плоский хлебец и отрезал от него большой ломоть. Затем из широкогорлого горшка вытащил ножом кусок вареной баранины и начал есть, не снимая мяса с ножа.

Другой человек, стоявший по другую сторону окна, на улице, тихо застонал. Не сводя горящего взгляда с хлеба и мяса, судорожно вцепился в раму руками. С трудом проглотил тягучую голодную слюну и в изнеможении прислонился к стене.

Не замечая горящих голодом глаз за окном, человек в комнате ел не спеша, наслаждаясь. Вцепившись зубами в баранину, закрыв от удовольствия глаза, он отрывал мясо маленькими кусочками и жевал его медленно-медленно. Когда с бараниной было покончено, он вытер нож, стряхнул с колен хлебные крошки и, держа лампу впереди себя, удалился куда-то вглубь дома, притворив за собой дверь.

В комнате снова стало темно. Лишь через щель от неплотно притворенной двери лег на пол луч света, тонкий и длинный.

Человек на улице тоже отошел от окна. Качаясь, сделал несколько шагов и тяжело опустился на кучу маисовой соломы. Уперся подбородком в ладони и исподлобья взглянул на дом.

Деревянный, из гладко обструганных досок крытый красной черепицей, дом резко выделялся из всех остальных хижин деревни, бамбуковых, обмазанных глиной, с соломенными крышами. Рядом с домом щупала небо высокой ступенчатой крышей деревенская пагода[1].

Губы человека зашевелились.

— О, Тао-Пангу, о, брат мой, — зашептал он. — Если я попрошу у тебя пить, ты напоишь меня ядом змеи; если я попрошу есть, ты отведешь меня к белым дьяволам, которые накормят меня свинцом. Это так…

Он бессильно опустил голову. Но тотчас решительно вскинул ее. Поднялся и, подойдя снова к окну, всматриваясь, прижался лицом к стеклу.

В комнате было по-прежнему темно. Даже луч на полу теперь исчез. Видимо, в соседней комнате погасили лампу или плотнее притворили дверь.

Человек вытащил из-за пояса длинный и тонкий, как шило, нож. Всунул его под нижний край рамы окна и нажал на ручку. Рама тихо треснула. Человек вздрогнул и огляделся по сторонам. Затем снова нажал на ручку. Створки окна бесшумно распахнулись.

Человек перекинул одну ногу в комнату и, сидя верхом на подоконнике, наклонил вперед голову, вслушиваясь и всматриваясь. Мертвая тишина и темнота комнаты успокоили его. Он перекинул через подоконник вторую ногу и встал на пол. Крадучись, шагнул вперед и… зажмурил глаза от яркого света.

В широко распахнувшихся дверях соседней комнаты стоял человек. В левой руке он держал высоко над головой лампу, правая сжимала весело поблескивавший никелем револьвер.

— Зачем ты попал сюда, вор, собака?.. — крикнул человек с револьвером.

Человек с улицы опустил голову:

— Я хотел взять только хлеба. Я голоден. Я не ел четыре дня.

— Так говорят все воры. Брось нож!

Человек с улицы бросил нож на пол и поднял голову.

Лампа вздрогнула и чуть не вывалилась из державшей ее руки.

— Кай-Пангу! Брат мой!..

— Да, я Кай-Пангу, твой брат.

Два человека, полчаса тому назад стоявшие по разные стороны окна, теперь стояли друг против друга.

С первого же взгляда можно было понять, что это — братья-близнецы. Оба были высоки ростом, с бледно-шоколадным цветом кожи, тонки в талиях и широки в плечах. У каждого была большая голова, длинные прямые волосы, орлиный с горбинкой нос и глаза с чуть косым узким прорезом. Даже родинка, похожая на ущербленную луну, была у обоих братьев в левом уголке рта. И, если бы не разница в одежде, нельзя было бы отличить одного брата от другого.

На Тао-Пангу была белая чесучевая пижама, надетая прямо на голое тело, и такие же брюки. На Кай-Пангу был лишь кусок грязной материи, обернутый вокруг бедер и завязанный концами между ног, в виде короткой юбки.

Но Тао-Пангу, кроме одежды, отличался от брата еще более бледным, каким-то сероватым цветом лица. Такую мутную бледность накладывает на лица лишь опиум.

— Как ты попал сюда? — спросил хмуро Тао-Пангу.

— Меня преследуют белые… полиция. Я скрываюсь… Я четыре дня не ел ничего, кроме сухих зерен маиса…

И, глядя в упор на брата сузившимися от света зрачками, Кай-Пангу спросил:

— Что ты теперь сделаешь со мной?

Тао-Пангу поставил лампу на стол и сел на низкий плетеный стул, держа револьвер на уровне груди брата.

— Я отведу тебя в Сайгон, к префекту французов.

— Зачем?

Тао-Пангу улыбнулся холодно, одними губами:

— Брат мой, разве ты ребенок? Ты ведь — Кай-Пангу, вождь «лесных братьев».

Кай-Пангу вскинул голову.

— Да!

— И ты перебил эскадрон французских улан, посланных губернатором наказывать взбунтовавшуюся деревню Фен-Ча-Жу?

— Да! Я! — послышался гордый ответ.

— Кроме того ты поджег портовые пакгаузы французов в Сайгоне?

— Тоже я!

— А разве не ты сжег уже созревшие посевы маиса и индиго на плантациях французского губернатора Ляберка?

— И это я!

— Попробуй солгать, что не твоя шайка разгромила летнюю резиденцию мандарина-советника, светлейшего Вун-Ньямо-Чжи.

— Да! И мы жалеем лишь об одном: что не смогли повесить и самого мандарина, эту кровавую собаку! Он успел бежать в Сайгон.

— А потому французы назначили за твою голову награду в пять тысяч золотых пагод[2], и я хочу получить это золото.

— Но зачем оно тебе, брат мой? Ты живешь один, у тебя нет жены и детей, тебе хватает с излишком на хлеб, мясо и даже — я вижу по твоему лицу — на опиум.

— Золото никогда не бывает лишним, — нехотя ответил Тао-Пангу, воровато пряча глаза от пристального взгляда брата.

— Но ведь я же брат твой, — сказал просто и искренно Кай-Пангу.

— Ты не брат мне более! — взвизгнул Тао-Пангу, и никель револьвера, вздрогнув, заиграл невинными зайчиками на потолке. — Благодаря твоим разбоям французы хотели лишить меня должности здешнего судьи. Будь ты проклят, и пусть священная дощечка над алтарем предков запятнается твоим позором, лесной вор и разбойник!

Кай-Пангу горько рассмеялся:

— Я вижу, что белые купили моего брата за пост деревенского судьи. За сколько же ты продался, брат мой?

Тао-Пангу оскорбленно дернул губой. Но на этот раз сдержался. Ответил спокойно:

— И ты мог бы быть тем же, чем я.

— О, нет, брат мой! Жить подачками белых. Никогда!

Тао-Пангу раздраженно выплюнул пережеванный бетель, окровавив губы, и, оскорбительно подчеркивая каждое слово, сказал:

— Ты заговорил так только с того дня, когда французский офицер избил тебя хлыстом, как бродячую собаку.

— О, нет! Это только окончательно толкнуло меня на путь, по которому я сейчас иду. Неужели ты не видишь и не слышишь, как стонут под пятой белых пришельцев все наши братья?.. Стонет Бирма, Кохинхина, стонут Аннам и Тонкин. Стонет вся наша земля, от Иравади до Меконга, от истоков великого Ян-Цзе-Кианга до Малакки. А ты продаешь братьев за кусок мяса и трубку опиума.

— Молчи, вор! — угрожающе сверкнул белками глаз Тао-Пангу.

— И когда там, на улице, голодный, я смотрел на тебя, как ты ел, я понял, что мы с тобой стоим по разные стороны окна. И нам никогда не сойтись. У тебя окна, как в домах белых господ, со стеклами, и этими стеклами ты навсегда отгородился от своего народа.

— А ты хочешь спасти его от гнева белых? — презрительно улыбнулся Тао-Пангу.