- Ну ты, как тут?
- Ничего, - она передернулась. - Холодина и дрянью воняет. Дали бы хоть поесть. Негуманно с пленными обращаешься.
- Какая ты пленная, - буркнул я. Снял плащ. - На, держи.
- Ах, такие затруднения!..
Плащ она взяла. Осторожно усевшись рядом, я замолчал. Заклинило. Да и не хотелось, честно. Взять ее сразу и... Она начнет орать, отбиваться, я озверею... Я легко зверею, проверено. Отвык от разговоров. Допросы, приказы, кулаком по зубам, сивуха под "Ламбаду". Как это бывает - просто треп? О погоде, о природе, воспоминания. Не желаю вспоминать и не интересно мне, что выжмет из своей памяти она, где соврет, где промолчит...
- А ты такой... строевой стал, - Ирка, запахнувшись в плащ, откинулась к стене. - Армейский. Надо тебе защитку сшить, тебе пойдет. У меня в "Бурде" выкройка есть. Хочешь?
Я пожал плечами, достал сигарету. Зубы почистить бы! Пусть не "Aquafresh", хотя бы "Blandax". Не люблю, в нем слишком много ремодента специальной фтористой добавки. Вкус, как у зубного порошка, но хоть что-то...
Ирка протянула руку, вырвала пачку и вдруг, обняв за шею, притянула к себе.
- Убери! Не люблю, когда от мужиков в койке табачищем...
- А она будет, койка?
Мурашки по спине. Она по-прежнему понимала без слов. Еще не вечер!
- Придурочный, - она тихо засмеялась. - Нужен ты мне, нужен. Я всегда тебя представляю, когда...
Я тоже часто представлял, что лежу с ней и это получалось, пока я не открывал глаза, а девка-под-боком рот. Совсем тонкая стала, а как помнится худела, минералочку пила - все без толку! Шурша, упал на лавку плащ, дрогнув, опрокинулась навзничь комната, и пошла качаться все быстрее и быстрее. Вверх-вниз, вверх-вниз... Что-то было не так, я почувствовал это сразу, но не сразу понял. Я соскучился и оголодал. Тело заждалось. И тело брало свое, тело терлось и прижималось, поворачивалось, то так, то этак, взлетало к потолку и падало обратно. Вниз-вверх, вниз-вверх... Здоровый секс. Напрасно надеялся. Я не ощущал ее как прежде, мы не могли больше разговаривать глазами. Я шептал и она отвечала, задыхаясь, но это были пустые фразы. Мысли ее, любовь, ненависть остались далеко в прошлом, отсеченные, измолоченные тремя годами дыма и запаха сгоревшей солярки. Вниз-вверх, вверх-вниз.
Я сел и закурил. Пустой как стреляная гильза. Отработанный. Абсолютно она не отличалась от прочих. Надо же напридумывать столько на пустом месте - корабль, прорыв, Стамбул... Здесь мое место! Экологическая ниша. Запоздала ты, девонька. Двумя годами раньше... Поздно! Осенью темнеет рано, Петрович явится часа через три.
- Долго меня здесь хранить собираешься? - Ирка сбросила плащ, потянулась...
- Не очень.
- А что потом делать будем?
Знакомый расклад. Кровать, зеленые эмалевые стены, запах мочи и хлорки, отец под капельницей. "Хорош я?" "Все в порядке, папа. На поправку идешь". Высокий гуманизм - врать покойникам.
- Уедем.
Подобному мог поверить лишь дебил с тухлым мозжечком, но она успокоилась, расцвела.
- Смотри, что у меня есть, - Ирка протянула замусоленный листочек.
- Листовка что-ли? - последние пол года турецкие "Боинги" тоннами сыпали на побережье свои агитки. "Крым - иськонна турэцкаия зэмлиа. Братя - крымчианэ..."
Но это оказалось другое. Страница журнала, вытертая, покрытая масляными пятнами бумага, прозрачная словно стекло. Ни глянца, ни шрифта. Ага... Фотография раньше была, кажется цветная.
- Дубинушка, это "Бурда"!
- Да-а-а?..
- "Бурда моден". Рецепт ежевичного торта.
- Ну?! - я поднес бумажку к глазам. - Точно!
Действительно, на фотографии обнаружился торт - роскошное сооружение, украшенное взбитыми сливками, ягодками и зелеными листиками.
- ...часть бисквита положить на дно... м-м-м какой-то формы и заполнить ее ежевичной массой... Черт, не разберешь!
- Подожди, - она выхватила бумажку и начала декламировать. Нараспев, как стихи. - Половину сливок сбить и вместе со ста пятьюдесятью граммами ежевики смешать с кремом. Бисквит разрезать на два коржа...
В листок она не заглядывала, цитировала по памяти. Я обмер. Меня трудно пронять, но тут... Было в этой противоестественной картинке нечто жуткое. Рецептурный фанатизм, оргазм кулинара? Не то... Опять я попробовал настроиться на нее и вновь ничего не вышло. Слушать дальше было невозможно и я пробормотал:
- Давай сделаем торт.
Через секунду она сидела на моих коленях, обнимая за шею.
- Ой здорово! Сливки достанем. Яйца, простокваша...
Вспомнив пустые, мертвые дворы, откуда повымели даже кошек, я нервно хихикнул.
- Вот желатин сложно. Достанешь желатин?
- Ага. Обязательно.
- Ты все-все-все достанешь?
- Все. Я скажу ребятам и они... принесут.
- А сверху украсим ягодами и... Помнишь, фирменная присыпка была, разноцветная? Клевая штука!
- Жаль нет, - меня осенило. - О! Смотри!
Я вынул "Aquafresh".
- Это ж паста!
- И что? Если немножко выдавить сверху... точечками. Она цветная, синяя, красная. Полосками. Красиво. И съедобная... мятой пахнет.
- Когда начнем? - Ирка потянулась к тюбику, но я осторожно отвел руку и спрятал его в карман.
- Завтра. Или послезавтра. Как ребята желатин найдут, - я с трудом сдерживался чтобы не засмеяться. Нервы.
- А вино... Здесь есть вино?
- Есть. Все есть.
Театр абсурда! Пора уходить. Я снял ее с колен и встал.
- Ты еще сегодня приди. Пожалуйста, - что-то она почувствовала, занервничала. - Плохо тут... Плохо. Придешь?
- Ладно, - кивнув, я вышел.
Паралич конечно подслушивал.
- Что, капитан? Ежевичные торты?
- Молчи, сволочь, - равнодушно сказал я. - Слышал, так молчи.
Скучно это все, коллеги! Сливки в Приморском, ежевика осенью. Бред! Сегодня ее расстреляют и никаких тортов больше не будет. Никогда.
Море не успокаивалось, штормило баллов на пять. Погодка! Облака низкие, а толку-то? До Одессы я думал, в такую облачность не бомбят. Многие думали... Милый сюрпризец! И ведь предупреждал Баринов, папашка его в авиации служил. И точно, накрыли по приборам. Лучше солнце, веселее. Мэр подождет, охоту на Гулько начинать рано. Вечером стреляют чаще, меньше шансов засветиться. "Макаров" в такую работу не годится, "калаш" лучше, но здоровая дура, куда я с ней попрусь? Пора доставать вещицу.
Дома, на дне мешка лежала моя заначка. Стоила она мне часов и трех тысяч новых "гаврилок". Серьезная машинка неизвестной модели и калибра. Продавец не знал, а я не спросил. На Симферопольском толчке не спрашивают. Убедил ствол - арбуз пролетит. Мало патронов - половина ушла на пристрелку. Ничего, много не потребуется. Попадешь в голову, черепушку не соберут.
Дорогой мой заместитель, как тебя лучше перехватывать-то? Где ты есть? Где бываешь и что делаешь... Никогда не задумывался. Интересно. Поселок, пансионат, еще дом отдыха - повыше на горке, там теперь одни развалины. Пойду-ка я тебя поищу.
Поселок угасал, хотя народу оставалось несколько тысяч - по нынешним временам немало. Местные сбежали давно, но появились пришлые - с севера и востока. Наивные люди, помнившие Крым курортом, с персиками и пляжами. Персики-то остались, только сыт ими не будешь. Да и не до купаний, другие заботы. Холера. Пресную воду приходится таскать за два километра и это получается не часто. Все равно, приезжают на машинах, приходят пешком, занимают пустые дома и оседают, а некоторые уходят дальше. Одни рвутся на юг, другие на север, к запавшим в память магазинам Москвы и Питера. Великое переселение народов. Всегда меня умиляли оптимизм и живучесть. Дави, не дави... Копошатся, быт обустраивают. Эти, вон, собаку завели. Чем кормят? И вообще, мне недоступно, как можно сажать картошку, не зная доживешь ли до урожая. Ничего, одни сажают, другие копают... Едят третьи. Развал.
Я шел по бывшей улице, с трудом выдирая ноги из мутного коричневого киселя, с изредка попадавшимися в нем косточками гальки. Вдоль дороги торчали покосившиеся фонарные столбы, с которых по утру под вой и плач кого-нибудь снимали. Попадались скелеты машин - и поновее и совсем развалившиеся. Увязшие в грязи, размолоченные гусеницами, перевернутые, сброшенные на обочину, оставленные за ненадобностью... Дома стояли голые, страшные, от заборов не осталось и воспоминания, даже дров. Битые окна, умело и привычно занавешенные одеялами, а чаще драными лоскутными тряпками. Пепелища, огородцы, грядочки и деляночки с кучами гниющей ботвы. Взгляд натыкался на скрюченные серые фигуры с ведрами и лопатами. Неразличимые, словно высохшие убогонькие старушки, просившие милостыню в переходах московского метро.
