Энжерс посмотрел на меня. Потом немного помолчал и, прежде чем снова заговорить, опустил глаза.

— Вы очень переживаете происшедшее с Брауном? — спросил он.

— Да.

Он уставился на свои руки, не зная, очевидно, как продолжить разговор. Наконец он произнес.

— И я тоже, черт побери! Я, я испугался, Хаклют. Вы должны меня понять. Почувствовав, что мне пытаются нанести удар сзади, я повернулся и увидел его лицо — лицо маньяка или дикого зверя! Промедли я хоть секунду, он задушил бы меня голыми руками.

— Вы обошлись с его женой далеко не по–джентльменски, — вставил я.

Он покраснел, краска залила не только его лицо, но и шею.

— Она, она, — о боже, Хаклют! Что ни говорите, а Брауна подозревали, в убийстве. Он же предпочел скрыться вместо того, чтобы предстать перед судом, как поступил бы невиновный.

— Перестаньте себя уговаривать, — перебил я. — Я видел, с каким благоговением вы схватили оружие, которое дала вам полиция. Какого же черта вы не занимаетесь своим делом? Вы же специалист по транспорту, а строите из себя героя, заботящегося о моральных устоях Сьюдад–де–Вадоса! А ведь удовольствие, полученное вами от исполнения этой роли, стоило жизни отличному адвокату и честному человеку.

Я с интересом наблюдал за его лицом: сначала оно стало надменным и снова побагровело, затем все краски на нем слиняли, словно на попавшей в воду маске из папье–маше.

— Мне хотелось бы убедить вас в том, что вы неправы, — проговорил он.

— Вряд ли это вам удастся.

Он вынул сигарету, но не закурил и горько усмехнулся.

— Вы просто недолюбливаете нас да и нашу страну, не так ли, Хаклют?

— У меня не было особых оснований полюбить ее.

— И все же вы могли бы постараться понять таких, как я, граждан иностранного происхождения. Мы, как говорится, кровью и потом заслужили свою звезду — Сьюдад–де–Вадос. Мы вложили в город наше сердце и душу. Мы отказались от всего, что могла уготовить нам судьба, может быть от богатства, успеха где–нибудь в другом месте, потому что нашли в Сьюдад–де–Вадосе то, что отвечало нашим сокровенным мечтам. И теперь, когда мы видим, как люди, подобные Брауну и Сигейрасу, оскверняют нашу мечту, мы не можем спокойно смотреть на это. Может быть, они по–своему правы, но мы–то ради нашего города отказались от всего. И когда люди, которые никогда ни от чего не отказывались, поскольку им не от чего было отказываться, пока не появились мы и не дали им все, забывают об этом, мы приходим в бешенство.

Я промолчал. Энжерс немного подождал, надеясь на мое запоздалое понимание, и наконец поднялся.

— Вы будете утром в управлении? — спросил он.

— Да, буду, — ответил я. — Непременно.

22

В тот же день поздно вечером покончил с собой Хосе Дальбан.

Это подействовало ошеломляюще. Никто не мог понять, почему он так поступил. Он был одним из самых состоятельных людей в стране, которому неизменно сопутствовала удача. Его успех, насколько я знал от Гусмана, был связан с деятельностью, которая, хотя и не вызывала восторга у властей, однако не выходила за рамки закона. За ним укрепилась репутация умного, процветающего дельца. Он был добропорядочным семьянином, имел жену, четверых детей, двое из них уже учились в университете в Мехико. Известно было также, что у него есть любовница в Куатровьентосе.

«Удивительно, — подумал я, — как мало порой мы знаем о человеке, пока он жив». Именно поэтому после смерти Дальбана я узнал о нем гораздо больше, чем мне было известно при его жизни.

К концу дня прояснились причины происшедшего. Предприятиям Хосе Дальбана грозил финансовый крах. Подобно многим дельцам, он манипулировал главным образом чужими средствами. Так случилось, что на данный, момент дефицит составил громадную сумму. И вот тут–то Луи Аррио воспользовался случаем, чтобы расправиться с Дальбаном.

Аррио постепенно установил контроль над всеми кредиторами Дальбана, скупил у них закладные, завладел авансами под ценные бумаги, а затеи уведомил Дальбана, что намерен получить с него по всем векселям. Общая задолженность составляла около двух миллионов доларо, причем три четверти миллиона нужно было уплатить немедленно. И вот тут после бутылки коньяку Дальбан четырежды полоснул себя бритвой по сонной артерии.

Все это я узнал в понедельник от Изабеллы Кортес и ее мужа, когда они перед оперой заехали в бар моего отеля. Я поинтересовался у сеньоры Кортес, что она думает о причинах пожара.

— Прежде всего тех, кто это сделал, я бы публично заживо сожгла на костре! — гневно выпалила она. — Это злосчастное отребье прошлого, на борьбу с которым Алехандро потратил столько лет! Прошлого, в котором царили дикое насилие и распри! Мне стыдно, что я живу в городе, где Алехо нашел такую ужасную смерть!

— С другой стороны, Белита, — неожиданно мягко проговорил ее муж, — впервые за многие годы мы провели вместе три ночи подряд.

— Не надо шутить, когда речь идет о смерти, Леон! — сеньора Кортес даже побледнела. — Клянусь вам, Сьюдад–де–Вадос никогда не был таким. Ушел из жизни Хосе Дальбан, а до него — Марио Герреро… Кто мне может объяснить, что происходит?

Профессор воспринял ее риторический вопрос обращенным к нему. Он почесал подбородок, подумал и проговорил:

— Честно говоря, Белита, на твой вопрос нельзя ответить однозначно. Можно лишь предположить, что сейчас наружу вырвалось то, что до сих пор накапливалось в виде мелких разногласий, к которым мы все уже привыкли. Но чтобы серьезно разобраться в происходящем, и жизни, пожалуй, не хватит.

Потом сеньор Кортес рассказал о причинах смерти Дальбана.

— В определенном смысле сеньор Аррио совершил общественно полезный поступок, — заметил профессор. — Слишком уж долго и безнаказанно Дальбан наживался на низменных инстинктах людей.

— Но кое–кому он помогал, — заметила его жена. — Интересно, как теперь будет чувствовать себя сеньор Мендоса?

Я решил, что она имеет в виду Христофоро Мендосу, редактора «Тьемпо». Но поскольку газету закрыли, я не понимал, каким образом потеря финансовой поддержки со стороны Дальбана отразится на нем. Разве только распоряжение о запрещении газеты отменили, о чем я мог не знать. Однако сеньора Кортес, по–видимому, говорила не о нем, поскольку профессор сурово посмотрел на жену.

— Изабелла, тебе хорошо известно мое мнение: мир не пострадает, если он никогда ничего больше не напишет…

— Простите, — перебил я. — Но я не улавливаю связи.

Кортес пожал плечами.

— Тщеславие заставляло Дальбана меценатствовать. Похоже, все, что он ни делал, служило низменным вкусам, потому–то он и протежировал Фелипе Мендосе, Он предоставил в его распоряжение дом, поддерживал материально, особенно когда книги плохо расходились.

— Понимаю. Но ведь Мендоса без труда отыщет себе другого покровителя. У него же мировая известность…

— Тем не менее я не потерплю, чтобы в моем доме читали его книги.

— Он может нравиться или нет, — сказала сеньора Кортес, — но надо признать, что он талантлив и своеобычен. Однако, сеньор Хаклют, нового покровителя Фелипе Мендосе в этой стране отыскать будет не просто — ведь он в опале у властей.

— А разве не сам он в том повинен? — воинственно проговорил профессор.

Супруги наверняка продолжили бы эту оживленную дискуссию, если бы сеньора Кортес не вспомнила, что они опаздывают на спектакль.

Они уехали, а я в задумчивости остался у стойки.

В противоположном конце бара больше для себя, чем для зрителей, что–то вполголоса напевала девушка с гитарой. Я уже не первый раз видел ее здесь. Я взял свой бокал и сел поближе, чтобы лучше ее слышать.

События развивались так, будто мой приезд в Вадос послужил толчком для целой цепи неожиданных и порой кровавых событий. Хотелось верить, что все было просто делом случая, роковым стечением обстоятельств. Ясно было одно, что и приглашение приехать сюда, и все последовавшее явилось следствием политических интриг. А в результате все в Вадосе, от президента до девушки с гитарой, оказались под действием сил, неподвластных отдельным лицам. Здесь, в Сьюдад–де–Вадосе, конечно, предпринимались попытки взять эти силы под контроль. Ведь недаром Майор заявлял, что их страна «самая управляемая в мире». Но по–видимому, это было не так просто.