Очень осторожно Эрнест осведомился:
— А Она — это кто?
— Да всякое говорят, сэр… Это очень старые сказки. Мы их зимой у очага рассказываем. А в такой прекрасный денек, как нынче, к чему всякую ерунду слушать… Мне вот что интересно, сэр: как вам показалось, правильно они ваши рисунки изменили, чтоб удобнее было на досках вырезать?
— Я думаю, правильно. И вообще у вас в деревне куда больше талантливых людей, чем вы сами готовы в этом признаться, — честно ответил Эрнест. — По–моему, я вам и не нужен был вовсе. Вы бы и сами могли что–то не хуже меня придумать.
— Ах, сэр! — Гаффер Тэттон остановился, тяжело опершись о палку, и посмотрел своему спутнику прямо в глаза. — Вот тут–то вы и ошибаетесь. Вы уж меня простите, но именно вы нам и были нужны!
И прежде чем Эрнест догадался, что имеет в виду этот старик, Гаффер уже вытащил из кармана свои старые часы.
— Эх, зря тратим время, сэр! Она–то людей ждать не станет, всем это известно.
— Минутку! — воскликнул Эрнест. — Когда вы сказали «Она», вы имели в виду…
— Я вам ничего больше не скажу, сэр, — проворчал старик. — Есть такие, кто верит, а есть и те, кто не верит. Но если бы вы прожили в Уэлстоке столько же, сколько я…
— Мне это вовсе не обязательно, — сказал Эрнест.
Теперь уже удивился Гаффер.
— Я правильно вас понял, сэр? — растерянно спросил он.
— Надеюсь, что да. — Эрнест отступил на пару шагов назад и посмотрел на четкий черный силуэт замка на фоне ярких небес. — Она может быть доброй, но Она может быть и жестокой, верно, Гаффер?
Старик совсем растерялся. Но вскоре, впрочем, взял себя в руки и отыскал нужные слова.
— Я знал! — выкрикнул он. — Нельзя было нарисовать такие рисунки, если…
— Что? Что «если»? Продолжайте же! — нетерпеливо потребовал Эрнест.
— Эх, да не мне вам объяснять, сэр! Вы и так все знаете, а остальное только вы сами должны найти и понять. Как и все мы. Только вот что я вам скажу, сэр: вы напали на верный след! А теперь прощайте. Доброго вам дня!
— Как ты думаешь, что он имел в виду? — приставал Эрнест к Элис вечером после обеда.
— А что, если он имел в виду природу? — предположила она.
— Возможно, хотя…
— Персонифицированную природу, разумеется. Ты намекнул, что не веришь дедушке, когда тот утверждал, что все здешние жители совершенно позабыли об истоках обряда украшения колодцев.
— Да, ты, пожалуй, права, — согласился он. — Люди ведь всегда называют природу матерью. Мать–природа, так? Но, несмотря на это…
— Ну?..
Он глубоко вздохнул.
— Живя здесь, а не в замке и отлично помня все, что сказала и сделала моя тетка, я все же никак не могу поверить в то, что Она может быть и жестокой.
— Ты ведь говоришь не о своей тетке, верно? — спросила Элис.
— Нет, не о ней.
— Однако же и она являет собой некий аспект женского начала…
— Я не могу воспринимать ее подобным образом!
— Ну а как же тогда быть с Кали?.. С Кали Дурга?
Застигнутый врасплох, он спросил:
— А ты откуда знаешь о Кали?
— Из дедушкиных книг, разумеется. Ты вырос в Индии, в таких местах, где я никогда не бывала и, по всей вероятности, никогда не буду. Но ведь это совсем не секрет, что я хотела бы побольше знать о тебе. Вот я и начала копаться в книгах. У деда полно всяких старинных книг, посвященных миссионерской деятельности в других странах… Скажи, ты когда–нибудь присутствовал на обряде в честь богини Кали?
— Нет, и скорее рад этому!
— А я думаю, мне это было бы очень интересно… Если, конечно, за происходящим наблюдать издали… Но ты согласен со мной? В том отношении, что миллионы людей в Индии гораздо ближе к первобытной культуре, чем мы, — во всяком случае, мы так считаем, — и они отлично понимают, что природа может быть и жестокой, и доброй.
— Да, конечно. Но если ты думаешь об украшении колодцев…
— Каждый седьмой год во время этого праздника совершалось человеческое жертвоприношение. Так дедушка сказал. А в этом году мистер Эймс жертвует свинью. Ты когда–нибудь слышал, как визжит свинья, когда ее режут? Ох, не надо было мне так говорить!.. Я все время забываю, потому что ты такой милый… Ты ведь и сам не раз слышал, как кричат люди, умирая… Слышал ведь?
— А это. — Во рту у Эрнеста вдруг пересохло; он словно оказался вдруг перед лицом неожиданного соперника. — Об этом тебе Джеральд рассказывал?
— Ему же нужно было с кем–то поделиться.
— Да. Да, конечно. — Эрнст облизнул пересохшие губы.
— А ты разве никогда никому об этом не говорил? Тинклеру, например?
— Тинклеру ничего не нужно было рассказывать: мы с ним вместе через все это прошли.
«Тот огонек в глазах тети Аглаи… — подумал он вдруг. — Точно так же горели глаза и у того генерала! И Тинклер тоже узнал этот блеск в глазах…»
— Тогда, может, стоило рассказать об этом врачу?
— Врачи, которые лечили меня, не были на фронте. Возможно, они многое могли бы себе вообразить, но такого они никогда не видели.
— Но ведь врачи тоже часто видят, как умирают люди. И это порой бывает так ужасно! Во время катастроф на железной дороге… или в охваченных пожаром домах… Но еще хуже, когда они умирают в результате неправильно сделанной врачом операции…
— Несчастный случай предотвратить нельзя. А войну люди развязывают по собственной воле!
— Да, конечно… Ты прав. Но неужели у тебя в жизни не было такого человека, которому ты мог бы рассказать все, абсолютно все?
Он покачал головой.
— А я? — Она взяла его за руку и потащила к скамье: он совершенно не сопротивлялся. — Я знаю, по–твоему, только Индия — такая вечная страна, где ничто никогда не меняется, но поверь, в Англии тоже очень много вещей, оставшихся неизменными с незапамятных времен; причем их гораздо больше, чем современные англичане хотят признать. Под маской «добрых традиций» и «старинных обычаев» продолжают существовать самые настоящие предрассудки и суеверия, отголоски древних верований. Да разве и самое главное таинство христианской веры не является по сути своей человеческим жертвоприношением? А если это так, то таинство Причастия, по–моему, весьма сильно связано с символическим каннибализмом!
— Что, интересно, сказал бы твой дед, если б…
— Если б услышал, что я говорю? Он бы обвинил меня в плагиате.
— Ты хочешь сказать, что это он научил тебя?..
— Мой дед обладает очень широким кругозором. Разве ты этого еще не заметил? Как ты думаешь, почему я с юных лет запросто обхожусь без «присмотра» какой–нибудь пожилой дамы?
На лице Эрнеста был прямо–таки написан тот мучительный вопрос, который он не осмеливался произнести вслух.
— Я могу читать твои мысли по глазам! — усмехнулась Элис. — Ты хочешь спросить, было ли ему известно о наших отношениях с Джеральдом? Не знаю. Никогда его не спрашивала. И никогда не спрошу. Скорее всего, он догадывался, но ни в малой степени не изменил своего отношения ко мне, а когда пришло страшное известие… — Голос у нее дрогнул. — Он вел себя просто замечательно! Неужели ты ревнуешь меня к Джеральду?
— Нет. И порой сам этому удивляюсь. Не могу я ревновать тебя к нему! Мало того, мне бы хотелось с ним познакомиться. Я думаю, мы стали бы друзьями.
— Я тоже так думаю. — Элис стиснула его руку. — А теперь расскажи мне то, чего до сих пор не мог рассказать никому другому.
— Я попробую, — прошептал он. — Попробую…
И все разом хлынуло наружу, как гной из прорвавшегося нарыва: пережитые и крепко сидящие в памяти ужасы, и ужасы воображаемые, возникающие на границе между бодрствованием и сном. И то, каково было понимать, что ты вынужден подчиняться приказам безумца и никак не можешь избежать исполнения этих приказов. И то, каково было задыхаться от собственной блевотины во время газовой атаки и видеть своих умирающих товарищей в вонючей жиже на дне окопа; пожимать человеку руку, понимая, что вы, должно быть, в последний раз обмениваетесь рукопожатием, ибо различия между вами не столь уж существенны: либо ты, либо он на закате будет уже мертв. И то, каково это — взять на мушку вражеского снайпера, устроившегося на верхушке дерева или на колокольне, прицелиться в него хладнокровно, словно в кролика на лесной полянке, и не думать о том, что ты стрелял в такого же человека, как ты сам, пока не исчезнут из вида его беспомощно молотящие воздух руки…
