У него ушло на это гораздо больше времени, чем он предполагал: он вернулся домой на полчаса позже обычного и был очень задумчив. Диана окликнула его из кухни, где возилась с обедом, и, как обычно, вышла его поцеловать.

— Макс, ты слышал, что случилось? — сказала она. — Такой ужас! Собаку Скорменов… Ты уже знаешь?

Он рассеянно кивнул и пошел за ней на кухню. Пододвинув себе стул, сказал:

— Да, мне звонили из полиции. Судя по всему, это дело рук бродяги, которого нашли у нас.

Ложка выпала из ее рук, со звоном покатилась по полу. Она испуганно посмотрела на Макса.

— Какой ужас! Хорошо еще, что он упал в обморок, а то кто его знает, что бы он здесь натворил!

— Он очень болен. — Макс устало провел ладонью по лицу. — Знаешь, что у него, дорогая?

Она покачала головой, вопросительно глядя на него.

— То же, что было у Джимми.

— О, но… но ведь это невозможно.

Диана попыталась улыбнуться и смахнула волосы, упавшие ей на лоб, когда она наклонилась поднять ложку.

— Я тоже так думал. Но бродяга существует. Проф Ленш подтверждает мой диагноз и тоже говорит, что в это невозможно поверить. Этот человек все время молчит и, похоже, совсем не понимает по–английски, так что мы даже не знаем, как он сюда попал. Или, хотя бы, как ему удалось дожить до такого возраста.

Она села напротив, рассеянно катая ложку между ладонями.

— Но это еще не все! — Макс ударил ладонью по столу. — В полиции считают, что он шел ко мне за помощью. Они нашли женщину с Бебден авеню, которая накормила его, от этого он чуть и не умер, и они решили, что он хотел обратиться к Бобу Скормену, но после убийства собаки побоялся. Так вот, эта версия никуда не годится! Сегодня я проехал по Бебден авеню, потом оттуда доехал до дома Скормена и от дома Скормена — сюда. Оказывается, этот район просто нашпигован врачами. Я насчитал пять табличек, которые прекрасно видно с проезжей части. А он идет именно ко мне, единственному доктору из тысячи, как говорит проф, который может распознать его болезнь и спасти ему жизнь.

Он боялся встретиться с ней глазами. На лице появилось какое–то загнанное выражение: стиснув одну руку в кулак, он с силой прижал его к ладони другой, будто хотел унять дрожь в пальцах.

Немного помолчав, Диана сказала:

— Ты что, совсем не спал сегодня? Пепельница стояла возле кровати, когда я проснулась.

— Да. Да, мне не спалось.

— Решил ты, наконец, сделать что–нибудь, чтобы избавиться от этих кошмаров?

— Нет. У меня было много работы.

— Макс, — сказала она умоляющим голосом и наклонилась к нему. — Макс, а ты подумал, что это несправедливо по отношению ко мне? После того, как Джимми… Ну, ведь просто жестоко заставлять меня страдать еще из–за тебя. Я же вижу, на кого ты стал похож из–за этих кошмаров и бессонных ночей. Или ты не понимаешь? Как ты сможешь лечить больных, если не освободишься от своих кошмаров?

Макс вскочил.

— А если бы ты прекратила пилить меня, это тоже могло бы помочь, между прочим! — с яростью сказал он и вышел из комнаты.

Диана долго смотрела ему вслед. В ее глазах были недоумение и боль.

4

В ту ночь кошмар вернулся снова, и в каждую последующую — тоже. Он повторялся с неизменной точностью, отличались лишь мелкие детали. Например, часто не было плачущего ребенка. В остальном он как две капли воды походил на первый кошмар, который приснился ему на следующую же ночь после смерти Джимми.

А в клинике лежал на своей койке бродяга, который все так же «злостно уклонялся от ответов на вопросы суда». Он лежал совершенно неподвижно даже теперь, когда ширму убрали, и он мог видеть соседей по палате, — только поводил своими тусклыми глазами, с которых медленно сходил зеленоватый налет. Больные жаловались, что им как–то не по себе рядом с ним; от него жутко делается, сказал один из них. Макс распорядился поставить его койку у стены, в самом конце палаты. Он с удовольствием устроил бы его отдельно, но в клинике не было ни одной свободной комнаты.

Из полиции сообщили, что кровь на ноже принадлежит убитой собаке; Макс позвонил Бобу Скормену и пригласил его в клинику посмотреть на бродягу. Скормен был удивлен не меньше Макса и, кажется, в самом деле не поверил, что такой полумертвый дистрофик мог справиться с дрессированным полицейским псом. Он сочувственно выслушал Макса и пообещал, что попросит полицию прекратить дело.

Ленш, невероятно взволнованный подвернувшимся ему редчайшим случаем, то и дело справлялся о состоянии бродяги. У того уже стал появляться аппетит, его руки и ноги, округляясь, стали терять сходство с черенком трубки, с лица, вначале землисто–серого, постепенно сходило выражение выходца с того света. Его глаза, в первые дни постоянно широко раскрытые от ужаса, стали смотреть спокойно, и ночные сиделки докладывали, что он уже не разговаривает во сне. Но он оставался безучастным решительно ко всему: с трудом вставал только по естественной надобности.

Жутко? Да.

На шестой день после того, как бродягу нашли лежащим у машины Хэрроу, Гордон Фолкнер, разыскивая сестру, распахнул дверь дежурной комнаты в отделении Б и увидел там Макса, который сидел за столом, обхватив голову руками. Фолкнер тихо прикрыл за собой дверь и подошел к нему.

— Макс? Случилось что–нибудь?

Макс повернул к нему бледное лицо. Он видимым усилием воли взял себя в руки.

— О, привет, Гордон. Да нет, ничего особенного. Устал просто, и на душе кошки скребут.

— Что–нибудь серьезное?

Фолкнер присел на углу стола и протянул Максу сигареты. Тот взял одну и достал зажигалку.

Он медлил, не зная, что сказать. Потом напомнил себе, что Фолкнер — его самый близкий друг из всего персонала клиники, и вздохнул.

— Отчасти это из–за бродяги, он все не идет у меня из головы. И потом — Диана. С тех пор, как умер Джимми, она сама не своя, а я почти ничем не могу ей помочь. Сегодня утром мы так глупо поссорились, — он глубоко затянулся и рассеянно помахал рукой, разгоняя дым. — Я сейчас даже не помню, из–за чего. А потом я получаю вот это!

Он схватил со стола бланк внутреннего меморандума и сунул его Фолкнеру. Тот повернул его к себе и стал читать.

— Важная птица, — сказал он безразличным голосом. — Он кто, министр обороны, да?

Фолкнер говорил, не отрывая глаз от меморандума.

— Предоперационный осмотр… а, это его нога, ясно. Он ведь хромает, да? Видел его как–то в хронике. Насколько я понимаю, ногу ему отрежут.

— Жаль, что не голову, — сказал Макс.

Несколько мгновений Фолкнер изумленно глядел на него.

— Это совсем на тебя не похоже, Макс, — сказал он наконец. — Что ты имеешь в виду?

— Только то, что я сказал!

Макс вскочил и зашагал взад–вперед по тесной дежурке.

— Неужели ты не понимаешь, что он один из тех мерзавцев, которые убили моего сына?

Фолкнер растерянно молчал. Макс остановился перед ним, яростно ткнул в его сторону сигаретой.

— Скажешь, неправда? Ленш говорит об этом, и Грейфер, и Поллен, и Уоррингтон, и Бенгельберг в Штатах — все считают, что врожденные заболевания типа гетерохилии, связанные с нарушением обмена веществ, могут быть результатом радиоактивного воздействия на развивающийся эмбрион. И виноваты в этом вот эти мерзавцы со своими ядерными фейерверками, будь они прокляты!

— Постой–постой, Макс, — сказал Фолкнер. — Это ведь не единственный источник радиации. Опыты Джентри…

Макс не дал ему договорить.

— Неужели ты думаешь, что я позволил бы Диане делать флюорограмму во время беременности?

Он уже почти кричал; его голос дрожал от возбуждения.

— Я не такой дурак, черт возьми! Я тоже слышал об опытах Джентри, сейчас о них должен знать каждый медик. Нет, все далеко не так просто, Гордон.

— Тогда как ты объяснишь болезнь своего бродяги? — сухо сказал Фолкнер. — Ему лет тридцать пять — сорок, так ведь? Сорок лет назад никто ядерных испытаний не проводил. Гетерохилия у него или нет? Если да, значит, радиация тут ни при чем.