Чонгук просыпается разбитый, с ноющим ощущением прошедшей температуры в глазах и затылке, только вот режущее вымораживающее нутро чувство за грудиной в конечном итоге безмолвного осознания оказывается совсем не от этого. Мама умерла, и вот это правда, это реальность. Подтачивающая его основание, которое больше ничего не могло удержать.
Мама умерла. По-настоящему. И больше не вернется.
Чонгук смотрит на Чихо как на разрозненную, разбросанную по периметру картинку, которую все никак не получается собрать воедино. Изображение перед глазами скачет, пазлы перескакивают с места на место, и хочется просто завыть, по-детски несчастно и также глобально, чтобы выпустить боль и себя самого наружу. Но несколько минут уходит на то, чтобы себя сдержать, словить вываливающиеся наружу органы, перемешанные и завязанные неконтролируемыми больными криками. Это все слишком. Чонгук отворачивается, не выдерживая чужого взгляда, и как-то медленно, чересчур осторожно скрывается в ванной. Будто что-то сейчас произойдет. Чихо, только достав из бельевого шкафа свои старые джинсы и футболку, которые ему самому уже маленькие, но Чонгуку подойдут в самый раз, идет к кофе-машине и понимает вдруг, почему внутри все нестерпимо скребется, а за грудиной буквально вопит расшатанное настороженное нутро. Чихо боится. Он срывается в ванную, чуть ли не срывая дверь ко всем хренам с петель, потому что Чонгук там один. И он может наделать глупостей. В таком состоянии настолько непоправимых, что в мозгах уже щелкает кадрами, переполненными чужой кровью или бездыханным, но таким еще теплым и родным телом, которого может не стать.
Поэтому когда дверь оказывается не заперта, а Чонгук находится сидящим на перламутровом кафеле распахнутого настежь душа, Чихо не расслабляется все равно. Осматривает полки в поисках чего бы то ни было опасного, вытряхивает оранжевый бутылек с обезболивающим из шкафа над раковиной в унитаз, так, на всякий случай, и поворачивается к Чонгуку. Маленький прижимает колени к груди, утыкаясь в них лбом, и то, что он плачет, выдают только вздрагивающие плечи и редкие сдерживаемые из последних сил всхлипы. Чихо подходит ближе, почти перекидывается в кабину, но Чонгук на него даже не реагирует. Будто его и нет здесь даже. Большая ванная почему-то тоже заполнена водой по самые края, словно Чонгук хотел в ней потонуть, утопить свою боль и остудить выгорающее пепелище в душе. Но остановился. Чихо тяжело на него смотреть, в груди все пережимает железобетонными арматуринами, передавливает даже самую маленькую надежду, и он не может это терпеть. Переступает порожек, намокает моментально, но тянет Чонгука на себя, выводит из душа и заставляет перешагнуть высокие края ванной. Садится вместе с ним на дно, устраивая младшего между ног и прижимая к груди, ближе, тело к телу, чтобы не единого миллиметра между, и баюкает, как самое дорогое, что когда-либо существовала во всей его черной-пречерной Вселенной.
— Ты справишься. Ты обязательно справишься, малыш, — Чихо кладет голову на шею брата, целует в бьющуюся, заходящуюся нервными ударами пульса жилку под кожей. Чонгук цепляется пальцами за сильные руки, царапает их, заставляя сцепить себя в неразрывном кольце горячего тепла, чуть ли не вгрызается ногтями в подставленную защиту. Словно делится болью, словно мстит. Царапины быстро наливаются красным, а под пальцами, сжимающимися почти что в стальном желании добраться до сути, сломать каждую косточку, перебить вены-жилы и раствориться в этой агонии, белеют неровные кляксы пятен. Чихо не двигается. Он согласен на все, если это уймет боль Чонгука, если это поможет. Но это не помогает.
— Не могу, — хрипит Чонгук, надрывно, больно-больно — Я больше не могу.
========== 10. ==========
Комментарий к 10.
Рекомендуем к проcлушиванию
https://www.youtube.com/watch?v=89f0C6UoH7c
https://www.youtube.com/watch?v=kfLTgqXDwuM
https://www.youtube.com/watch?v=IvqnKQ_UqiU
***
День распадается маревом размытых монохромно-серых красок и тупой безысходной тишины. Молчание давит тяжелыми неразрывными цепями, и Чихо не знает, как переломить эту холодную пугающую отстраненность, которая непомерно набухает и распространяется вокруг Чонгука все больше и больше. Он теряется от бесконечности этой болезненной разрушающей пустоты, путается в шагах и потерянных ориентирах, а ночью все становится только хуже.
Чонгук не смыкает глаз. Он сидит в темном углу гостиной, подтянув колени к груди и прижавшись к ним щекой, всматривается в глубину спасительно сгущающихся по краям теней. Чонгук не видит в них абсолютно ничего. Они такие же чернильно-густые и пугающе беспросветные, немые и промерзло-ледяные, как и все, что он пытается рассмотреть в себе самом. Это тупик. А за стеной — абсолютное ничто и никакого спасения. Нигде. Чонгук себя даже не ощущает, он бродит туда-сюда неприкаянным угасающим угольком и не видит вовсе, что идти ему больше некуда: он оступается и падает, летит прямиком под самое дно своих полуночных кошмаров и не может проснуться. Потому что перед глазами у него разрозненные, осколочные картинки реальности, от которых больше не сбежать, а еще — почти бесцветное, черно-белое пепелище, выжигающее на сетчатке глаза не только чужую-родную смерть, но и свою собственную. И не видеть ее получается только тогда, когда глаза неожиданно накрывает непроглядной темно-багровой пеленой от тяжелых чиховых ладоней.
Чихо боится того, что успевает в них заметить. Стеклянная пустота во взгляде Чонгука настолько бессмысленная и безмятежная — мертвая — что треснувшее полотно радужки не отражает ничего. Совсем ничего. Чонгук, замерший и будто застывший, не шевелится, не вздрагивает и даже не моргает: Чихо не чувствует ни единого движения чуть влажных мягких ресниц по коже, словно младший брат не замечает ни его присутствия, ни его осторожных испуганных прикосновений. Чонгук больше не плачет, не заходится истерикой и не сопротивляется, когда Чихо, судорожно выдохнув и зажмурив глаза, досчитывает до десяти и аккуратно скользит подушечками пальцев по острым линиям скул, очерчивает прохладную бледную кожу и подцепляет младшего за подбородок, заставляя запрокинуть голову назад. Чонгук безвольно прислоняется затылком к стене и так и остается поломанной искусственной марионеткой, смотрящей куда-то сквозь. Он даже в лице не меняется, только тени под глазами становятся гуще, а губы почти невидимо приоткрываются то ли в попытке что-то сказать, то ли хотя бы просто выдохнуть. Но что бы это ни было — Чихо это совсем не нравится.
Старший подхватывает Чонгука под руки, рывком поднимая на ноги, и ощутимо встряхивает за плечи, стараясь выцепить из брата хоть сколько-нибудь живой осмысленности.
— Чонгук, перестань. Слышишь? Посмотри на меня, — громко выговаривает Чихо, только голос — не строгий, а какой-то просящий, едва ли не дрожащий, на грани мольбы.
Это убивает. Особенно, когда спустя несколько долгих, растянутых до вечности секунд, они до глупого одновременно сталкиваются друг с другом взглядами, замирают глаза в глаза, и Чихо оказывается совершенно не готов, что в один момент Чонгука долбанет под лопатками вспыхнувшей волной настоящего, одним ударом перевернувшей всю замершую на репите бездушность, которая почти ощутимо вырывается из хрупкого тела наружу. Прошивая диаметрально противоположным толчком из боли и неразобранных сплетенных комков горечи и его самого, и Чонгука заодно. Младший вздрагивает, дергается даже, чтобы сбросить с себя чужие руки, крепко сковавшие по предплечьям, по сторонам озирается, будто не понимает, где он, и отчего так противно, пребольно чешется за грудиной. Но потом как-то в раз сдувается — осознает — и с тихим хрипом выпускает из легких тяжелый, влажный воздух, который, кажется, на самом деле сочится капельками крови от разодранных, перебитых крошками внутренностей.
Чонгука вымывает этим секундным приходом буквально подчистую. Он прячется за черной встрепанной челкой, молча позволяет Чихо увести себя в спальню и уложить в так и не заправленную постель. Закрывается — снова — поворачиваясь спиной, когда старший накрывает сверху легким теплым одеялом и проводит по волосам кончиками пальцев до самого затылка. Чихо сидит с ним до самого утра, хотя Чонгук засыпает почти сразу же, чувствуя, как неровными разрозненными пятнами участок за участком немеют сначала руки, потом лодыжки, шея и бедра — он теряет связь с окружающим теплом окончательно, когда сердце сдавливает свинцовой неподъемной тяжестью, а тело зависает в иллюзорной несуществующей невесомости, где время для него больше не движется.
