Чонгук даже не дергается, когда Мин подрывается с места. Запускает руку в волосы, залпом допивает виски и расслаблено опускается на диван. Пусть побежит, поиграет, ощутит вкус свободы. Совсем скоро его вернут, и тогда Чон жалеть пацана не будет.
Стоит дверцам лифта открыться на первом этаже, как Юнги налетает лицом на грудь одного из громил брата, второй же подходит вплотную, пресекая возможность проскользнуть и мерзко усмехается. Схватив Юнги под руки, его впихивают обратно в лифт, и наверх он поднимается уже зажатый между двумя телохранителями. Юнги, как какую-то шавку, заводят в квартиру и швыряют к ногам, сидящего на диване хозяина. Охрана выходит, закрыв за собой дверь, а Юнги пытается встать на ноги.
— Сидеть, — приказывает Чонгук и усмехается в полные обиды глаза.
Юнги ненавидит этот приказ из недавнего прошлого и знает, чем закончится его непослушание, но все равно встает на ноги. Чонгук режет его надвое острым, как лезвие, взглядом. И каждую половину снова поперек. Юнги не оседает, нет, но инстинктивно обнимает себя, будто это правда, будто он сейчас развалится на куски мяса и испачкает дорогой паркет. Чон протягивает руки к ремню и неспешно его расстегивает, Мин, как завороженный, следит за длинными пальцами раскрывающими пряжку и достающими тонкий ремень из брюк, который старший медленно, прожигая младшего взглядом, наматывает на руку. Чонгук резко встает с места, Юнги отшатывается назад и, не удержав равновесия, позорно падает на пятую точку. Старший подходит к сидящему на полу и оперевшемуся на свои же руки, заведенные назад, парню и одним движением закидывает ему на шею ремень, пропускает один конец через пряжку и натягивает до тех пор, пока кожа плотно не смыкается вокруг тонкого горла.
— Чонгук, — хрипит Мин и глазами полными ужаса смотрит на старшего снизу вверх.
— Доигрался, малыш? — ухмыляется Чон и тянет ремень за второй конец на себя, заставляя Юнги до хруста в шейных позвонках опрокинуть голову назад и смотреть в глаза. — Я ведь тебе говорил, что ты мой питомец. Какое здесь ключевое слово? — Чонгук ногтями царапает проступающую под ремнем кожу и приближает к нему лицо. — Мой — это и есть ключевое слово. А теперь будь послушной сучкой и вымоли у меня прощение, — говорит Чонгук и, не отпуская ремень, другой рукой расстегивает брюки.
У Юнги под веками жжется, он еле отгоняет непрошеные слезы, не веря смотрит на брата и одними губами произносит «пожалуйста». Заранее знает, что не сработает, никогда не работало. У Чонгука и жалости-то нет. У него ничего человеческого нет, и в груди вместо сердца — глыба льда. Ремень давит на шею, кожа под ним горит, Мин уверен, что там уже красная полоса. Хочется стащить его с горла, сбежать к себе и расплакаться, но ему и бежать-то некуда. Дом, в котором он живет, принадлежит Чонгуку, и он сам принадлежит Чонгуку, это сейчас и доказывает ремень на шее, поводок от которого в руках Чонгука, и без его разрешения Юнги эту комнату покинуть не может, не то чтобы здание. Вся та часть, любящая брата и убеждающая Мина эти сорок восемь часов, что это взаимно, горит алым пламенем, превращается в пепел, и именно этим дымом Юнги сейчас и задыхается, а вовсе не от ремня, сомкнувшегося вокруг горла.
У Юнги внутри любовь. У Чонгука похоть.
Мин задыхается своим отчаянием, умоляюще смотрит на брата и безмолвно просит его не делать глупость. Не переходить этот рубеж, эту грань. Для Чонгука это представление, всего лишь комплимент своему самолюбию, самоутверждение, а для Юнги смерть нового, пока только делающего первые шаги чувства. Чонгук смотрит пристально, словно считывает эмоции с чужого лица и, будто, наслаждается болью в глазах. У Чонгука дикое желание сломать, показать, кто главный, разрушить иллюзии и наказать. Чтобы не повторилось, чтобы больше не смел не то чтобы целоваться с кем-то, а просто взгляд на кого-то поднимать. Потому что Юнги принадлежит ему, и даже если он сам этого не хочет. Это его собачка, и пусть он расслабил поводок на время, но пора вернуть все на свои места, ибо малыш загулял.
Юнги не в силах сдерживаться: прикрывает глаза и дает слезам тихо течь по щеке. Он не хочет хоронить новое чувство, живущее в нем последние дни, не хочет для него насильственной смерти, оно ведь первое и впервые такое глубокое. А все, что останется в памяти о нем — это то, как тот, кому вся эта любовь отдается без остатка, накидывает на шею ошейник и ставит на колени.
А ведь первая любовь должна быть светлой, но не в случае с Юнги. За первую влюбленность его избили, а тут на колени поставили. Чонгук не реагирует на слезы, уверен, что это очередной ход. На жалость пробивает. Но с Чонгуком это не сработает. Он тянет самодельный ошейник на себя и, достав свой член, пару раз проводит по нему ладонью.
— Давай, открой ротик, — хрипло говорит Чон и даже облизывается в предвкушении. Юнги сильнее сжимает губы и отчаянно машет головой, а Чонгук сильнее натягивает ремень, перекрывает доступ к кислороду. Любуется тем, как парень бьется в немой истерике, пытаясь вдохнуть воздуха.
— Тот сукин сын свой язык у тебя во рту полоскал, а ты, блядь, с радостью подставлялся. Забыл, кто твой хозяин? Забыл, в чьих руках твое никчемное существование? — шипит Чонгук и, нагнувшись, больно кусает в губы. Мин шепчет проклятия, откидывает голову и продолжает сжимать зубы.
— Открой рот, иначе я тебя на сухую выебу, не буди во мне дьявола, — угрожает Чонгук и тянет голову парня за волосы вниз.
Будто этот дьявол когда-то спал. Юнги больно до искр перед глазами, он не сдерживает стон полный отчаянья и сдается. Чонгук грубо толкается в рот, и Юнги неловко обхватывает губами полувозбужденный орган. Наконец-то, старший расслабляет ремень, и Юнги может нормально дышать.
— Сука, — вырывается у Чонгука, стоит Мину надавить зубами на плоть. — Хочешь, чтобы я тебе зубы выбил? Тогда только сосать будешь? — Чонгук фиксирует голову брата и глубже толкается.
Его даже угроза получить новый укус не пугает. Он вообще будто ничего не боится. Да и Юнги больше не укусит. Перспектива потерять зубы не радует. Мин расслабляет горло и пропускает член глубже, чувствует, как он увеличивается в размерах и снова проводит языком по головке.
Чонгук представлял его губы на своем члене и не раз. Но все равно реальность ахуеннее воображения. Чон расслабляется, водит ладонью по чужим волосам, глубже толкается и кайфует каждый раз, как член проходит по штанге на языке, задевающей чувствительную плоть. Заставляет парня высунуть язык и нарочно ведет головкой по штанге. Юнги, неумело сосущий его член, - картина на миллион. Он, будто, прирожденная блядь с этой напускной невинностью, заглатывает чуть ли не до конца, давится, размазывает слюну и смазку и снова послушно сосет. Чонгук жалеет, что он не присел, а стоит, потому что это настолько ахуенно, что ноги не держат. Чон сам насаживает голову парня на свой член, буквально трахает его в рот и игнорирует отблески той ненависти, которую ловит в чужих глазах.
— Хорошая сучка, — Чон гладит парня по волосам и толкается за щеку.
Юнги давится членом Чонгука и его нелюбовью. Он вообще не думает о том, что сейчас творит его рот, мыслями Юнги не здесь, он там, внутри себя, заперся в клетку и воет раненным зверем, оплакивает свою никому не нужную любовь и разбитое вдребезги сердце. Он ему всего себя, а Чонгук не просто ничего взамен — а унижение. Дал надежду, которую сам же стер в порошок. Дал почувствовать себя любимым, позволил поверить в лучшее, и сам же этими же руками поставил на колени и втрахивает в него горькую правду грубыми толчками, раздирая глотку.
Знай свое место. Не рыпайся. Чего это ты решил, что особенный. Что король обратил на тебя внимание. Ты пешка, игрушка, звереныш, и то не любимый. Расценил чужую похоть, как любовь, вот и сиди давись ею, задыхайся от разрывающихся легких и выплевывай свои внутренности.
Каждый толчок Чонгука будто впихивает в Юнги его нелюбовь, будто показывает ему собственную никчемность и глупость. И Мин это принимает, засыпает землей место, где только что хоронил любовь, утрамбовывает бледными пальцами и уже почти не воет. Старший делает еще пару резких толчков, обхватив руками голову парня и насаживает его до упора. Юнги чувствует струи теплой спермы, выстреливающей прямо в глотку, и стоит Чонгуку отодвинуться, сплевывает все, что успел не проглотить, на пол.
