Однажды экзальтированная госпожа Веласкес попыталась повесить на глуховатые уши нашего Шефа непромытую лапшу о «естественном гуманизме» Хомо сапиенса, – с горькой усмешкой продолжал Васильев. – Старикан желчно заметил, что в принципе верит в изначально присущий человеку гуманизм, но он-то, Шеф, ведёт речь не о Хомо сапиенсе как таковом, а о его сильно мутировавшем подвиде Хомо Дебиликусе, то есть о человеке Департамента Безопасности – той весьма специфической институции, которой он пока имеет честь сносно руководить. И он, Шеф, клятвенно уверяет директрису СИЗО госпожу Буэнос Айревну Веласкес в том, что любой из подчинённых ему ксенофобарей при встрече с чужаками-инопланетянами примет единственное в данной ситуации решение и безо всякой сентиментальной жалости немедленно уничтожит непрошеных пришельцев. И он, Шеф, не боясь показаться циником, убийцей и подлецом, первым пожмёт пропахшую пороховой гарью жёсткую ладонь вернувшегося с задания Исполнителя, принесшего ему эту радостную гробовую весть, и даже трижды облобызает физиономию героя-ксенофобаря, какой бы тупой, счастливой и неумытой она, физиономия, ни была. Ибо он, Шеф, самолично привил Исполнителям соответствующий модус вивенди и модус операнди. А образ жизни и образ действий есть стиль и есть человек. Человек, образом жизни и стилем которого стало превентивно, профилактически убивать первую встречную-поперечную нелюдь, даже если у неё такое же узнаваемое и до боли знакомое сонное и туповатое лицо, как и у нормального, чёрт бы его побрал со всей его вопиющей нормальностью, сапиенса… Короче, любезнейший Мика, нам надо зарядиться на медведя, то есть настроиться на серьёзного противника, на крупную добычу и быть готовыми к самому худшему.

Двадцатичетырёхлетний Мика издал поистине старческий вздох.

– К тем же словам в устах другого человека я бы отнёсся с гораздо большим сомнением, – честно признался он. – Но я преодолею отвращение и прислушаюсь к твоим компетентным ксенофобским советам. Я постараюсь вытаскивать «спиттлер», как хороший парень в старых вестернах выхватывает из кобуры сорокапятикалиберный револьвер: превентивно и молниеносно.

– Вижу, молодой юноша, что ты находишься на верном пути к вечному забытью, – ёрнически одобрил Микино пустое бахвальство Васильев. – Помни, слегка недоношенный сын мой: всё течет крайне медленно – разумеется, кроме жизни. Лучше иметь семь футов под килем, чем семь футов грунта над головой, пусть даже пушистого и мягкого. В нашем грязном ксенофобском деле оптимистическая выходная ария всегда может обернуться трагическим минорным финалом, поэтому идя на рандеву с инопланетным неприятелем, уместно не только поставить пушку на боевой взвод, но и загодя выбрать люфт триггера, прости меня, Господи, за такое витиеватое оружейное наукообразие!

Микина реакция на пафосный монолог старшего не только по возрасту товарища выразилась в унылом подхихикивании.

– Понимаешь, негуманоида я бы тоже порешил не задумываясь, а вот палить без предупреждения в человекоподобных тварей мне нужно подучиться, – доверительно сообщил он.

– Подучивайся быстрей! – буркнул Ольгерт и жадно припал губами к банке с соком. – Знаешь, как паршиво постоянно менять напарников? – переведя дух после трёх мощных глотков, вопросил он как пожаловался.

* * *

Здание Вольнореченского УВД располагалось на улице академика Павлова, подавляя своим мрачным видом не только прохожих, но и близлежащие строения. Недавно получивший звание полковника начальник убойного отдела голубоглазый гигант Богдан Свечка (рост более ста девяноста сантиметров) занимал соответствующий своим нестандартным габаритам вместительный кабинет на третьем этаже. Он восседал за массивным столом на фоне огромной карты быстро растущего в последние годы Вольнореченска и выглядел весьма внушительно и эффектно. Однако внешние эффекты давно уже не могли обмануть умудрённых горьким опытом вольнореченцев, ощущавших на собственной шкуре убийственную для обывателя крутую экспоненциальность роста всех видов преступлений. Свечка и его сторожевые псы не слишком остро переживали своё антикриминальное бессилие, усматривая главную причину неудач в борьбе с отнюдь не мифической гидрой преступности только лишь в излишней либеральности и псевдодемократичности укоренившихся в свободной экономической зоне традиций. Тщательное соблюдение прав отдельной личности бумерангом било по аналогичным правам других, не менее отдельных личностей, постепенно превратив аборигенов в равнодушных к чужому горю запуганных и замкнутых обывателей. Большинство жителей чувствовали себя беззащитными и одинокими в стрёмном городишке, кишащем чрезмерно расплодившимися, агрессивными по определению Хомо сапиенсами с пониженной, так сказать, «сапиенсностью» и социальной ответственностью. Как правило, психология любых аборигенов базируется – более того, круто замешивается – на элементарной ксенофобии, и в этом смысле не верящие слезам обитатели больно бьющего с носка Вольнореченска не являлись приятным исключением. Полковник Свечка не принадлежал к многочисленному отряду ярых и крайних или даже умеренных ксенофобарей, скромно колеблясь в такт флуктуациям собственного самосознания в довольно широкой зоне правее центра, то есть уверенно освоил амплуа правого полусреднего ксенофобаря, если воспользоваться популярной футбольной терминологией. В остальном же он мало чем отличался от типичного вольнореченца. Полному одиночеству в суровой жизни настоящего полковника не давали обосноваться двое разнополых жителей Вольнореченска: жена Эльжбета и мэр города Борис Глинка.

Супруга Свечки отличалась нестандартными половыми путями и чрезмерно весёлым нравом. Изучение царившего в её хорошенькой, но глуповатой головке беспорядка определённо заставило бы математика Рамсея подкорректировать свою знаменитую теорему о принципиальной недостижимости абсолютного хаоса. По этой части с Эльжбетой мог конкурировать только подчиненный её мужу убойный отдел, метко, хотя и чересчур заумно и не очень грамотно названный одним по-солдатски остроумным человеком «Меккой для непрофессионалов». В вопросах же половой активности за боевой подругой-сожительницей полковника Свечки не мог угнаться весь личный состав УВД. Однажды Эльжбете удалось уложить на себя даже по-медвежьи массивного Бориса Глинку, но это было в те далёкие времена, когда бессменный мэр Вольнореченска ещё умел переставлять подагрические ноги без какой-либо помощи постоянно трясущихся с похмелья рук.

Жизненная линия Бориса Глинки напоминала таковую переменного тока: периоды активного некомпетентного вмешательства в безнадёжно тухлые дела полиции вдруг сменялись у него периодами глубочайшего отвращения к доблестной, но малоэффективной работе стражей порядка, когда досточтимый мэр был не в состоянии определить не только координаты своего бренного тела, но и испытывал немалые затруднения в необходимом различении пространственных координат нужного чулана и, например, платяного шкафа. Населяющий Вольнореченск преимущественно маргинальный народ давным-давно махнул рукой на пропившего последние мозги царя-батюшку, пока относительно живого, но постоянно хватаемого мёртвыми, и покорно дрейфовал по жизни вместе с каким-то чудом не проваливающимся в тартарары стрёмным городком.

Попеременное общение Богдана Свечки с этими двумя человекоподобными особями не давало формального права считать его по-настоящему одиноким, но позволяло говорить о нём как о поставленном под дула двух пистолетов человеке, которого нажимающие на спусковые крючки убийцы напутствуют традиционной оптимистической филиппикой: «Самое главное, фраер, что помираешь не в одиночестве!» И Свечка постепенно помирал, хотя последняя филологическая связка применима для характеристики не только индивидуальных энтропийных процессов, протекающих в его некогда могучем организме, ибо каждый из нас, фраеров, обывателей и лохов, даже в менее жестоком, циничном и равнодушном, нежели центр силиконовой долины а ля рюсс, мире медленно, но верно и непрерывно умирает…