Прошла Пасха, хорошо сошли экзамены, и опять лето красное – тоже гулянье, игры и потехи. В окрестностях Ярославля, а именно у нас за Которослью – около Туговой горы, Бутырок, селе Крест, селе Лучинского, – были маневры. Разумеется, без нас не обошлось, и, вертясь между частями, я чуть не был раздавлен выезжающей на позицию карьером батареей 35-й артиллерийской бригады. Все было хорошо, но отцу вздумалось переменить службу, и он согласился на предложение главного управляющего имениями княгини Трубецкой, отставного полковника Эмилия Августавовича Гребнера, поступить к нему в контору в Москве. Вот тут-то и началось наше горе.

В середине августа начинались классные занятия. Я был переведен в 3-й класс, но я, вследствие отъезда в Москву, уже не пошел на занятия… остался как бы «не у дел», как было горько на душе, и больно, и досадно. Впоследствии в жизни мне пришлось два раза оставаться «не у дел», и всякий раз пришлось испытывать горечь-досаду и вспоминать данный случай. Распродав кое-что, в начале сентября мы поехали по железной дороге в Матушку Москву. Почему-то мне лезла в голову пословица: «Город Москва бьет с носка». Вид и шум Москвы ошеломили меня. Контора и наша квартира помещались в собственном доме Э. А. Гребнера у Смоленского бульвара и Плющихи, в Малом Трубном переулке, в приходе церкви Неопалимой Купины. Квартира состояла из трех маленьких комнат в третьем этаже, рядом с конторой и окнами во двор, и небольшой садик – взгрустнулось и по огромному плацу, по Бутырскому полю, и по Ямскому лесу… В первое же воскресенье отец повел меня в Кремль, зная уже русскую историю, я быстро разобрался в Кремлевских соборах и дворцах, но, смотря на колокольню Ивана Великого, не мог не вспомнить наших дураков-пошехонцев, с которых «будочник» взял взятку за то, что те считали ворон на Иване Великом. Поразил меня внутренний вид соборов и понравился круглый образ на паперти Чудова Монастыря: слева смотришь – Бог Отец, справа смотришь – Бог Сын, а прямо – Дух Святой. Удивился величине Царь-колокола и Царь-пушки, но, узнав, что из последней стрелять нельзя, то разочаровался. Увидав пушки-трофеи 1812 года, замечтался: вот бы хорошо одну маленькую пушечку в Ярославль для нашего войска. Были и молились у Иверской и Пантелеймона на Никольской. Таким образом, то с отцом, то с матерью я ознакомился с Москвой.

Э. А. Гребнер представлял из себя тип штабного аккуратного офицера-немца на русской службе. Жена его, Эмилия Карловна, была маленькая надутая немка, и притом очень злая. Дети их: Эмилия – 15 лет, Катерина – 13 лет, Константин – 12 лет, Георгий (Жорж) – 10 лет и Варвара – 8 лет. Катерина, здоровая, краснощекая девица, все свободное время подметала метлой весь двор и садик, а остальные дети были бледные и чахлые. Ко мне все относились ласково и внимательно, особенно я дружил с Костей. Дом был обставлен богато и оригинально: в зале стояла белого мрамора статуя сидящей девушки с букетиком цветов в руках, в кабинете на стене были развешаны рыцарское вооружение и доспехи, была большая коллекция яиц. Жили в довольстве, но не открыто – Гребнер всех и вся ругал.

Время шло, а я не учился. Отец обошел много училищ – все было переполнено, в других требовалась крупная плата за ученье, и я вместо ученья ездил на рысаках за гребенятами на Поварскую.

Пришло Рождество, но скучное: ни елки, ни удовольствий… вспомнился Ярославль и прогимназия. Только и было интересного – это водоосвящение 6 января, особенно мне понравилась стрельба пушек с Тайницкой башни.

Брат Александр был переведен из Харькова в Москву в штаб округа. Братишка Николка рос и был здоровый мальчишка.

Гребнер моего отца совсем оседлал: днем посылал по складам и конторам, а по ночам должен вести конторские книги, не стало и праздников – как праздник, так поручение, и отец вспомнил Ярославскую прогимназию… Настал май, и Гребнер с семьей уехал в свое имение – сельцо Костино Ковровского уезда Владимирской губернии. Я часто ездил за братом Александром в Ходынский лагерь, в штаб округа, в Малую Всесвятскую рощу. Ездил на рысаке Карабинере с кучером Перфильем, и раз, едучи уже с братом из лагеря домой по Ходынскому полю, попали под холостой орудийный выстрел, и наш Карабинер понес вовсю, только благодаря кучеру он нас не разбил. Перфилей направил на пески, что около Ваганьковского кладбища, чем и укротил коня. В одно прекрасное утро вдруг со двора пропадает четырехлетний братишка Коля, сбились с ног искавши, искали и на Плющихе, и по всем переулкам, дали знать полиции, мать и отец в отчаянии, время близилось к вечеру, мать в слезах… Вдруг видим – наш дворник ведет нашего Николу, нашел его на Зубовском бульваре, спокойно играющим в песке. Через 32 года он был приставом 2-го участка Арбатской части[12]… Перст провидения[13]…

Отец получал жалованья 40 руб. в месяц, и по московским ценам нам еле хватало, цены на жизненные продукты, сравнительно с ярославскими, стояли высокие. Особенно мне были смешны маленькие молочные кувшинчики на высоком дамском каблучке против нашей ярославской огромной крынки, а цена была та же – 5 коп. Отец иногда брал меня с собой на лесные склады, около Нижегородской станции железной дороги, и, ехавши обратно, заезжали в Сундучный ряд Гостиного двора и объедались пирожками с бульоном. Кончалось лето, приехал Гребнер с семьей, и еще хуже и труднее [стало] отцу. Был ровно год, как приехали мы в Москву… терпение отца истощалось. На Софийской набережной за Чугунным мостом держал большое переплетное дело бывший мой учитель переплетного искусства, при котором мне намазали клейстером физиономию, Кирилл Васильевич Калачов, с ним-то и делился отец своим горем. Однажды, приехавши от него, переговорив с матерью, решил отказаться от места у Гребнера и ехать обратно в Ярославль. Несколько дней сбора, и в одно тоскливое, ненастное, сентябрьское утро со двора выехали две подводы со скарбом, а за ними плелись отец, мать с братишкой и я, таща что-то в руках. Сыпал мелкий холодный дождик. Подводы выехали на Смоленский бульвар, повернули налево и поехали вдоль бульваров: Смоленского, Новинского, по Кудринской, Большой Садовой, Триумфальной Садовой, мимо Сухаревой, по Спасской и на товарную станцию Московско-Ярославской железной дороги. Как теперь смотрю, тащимся мы по грязи, под дождиком, а силуэт Сухаревой башни высится перед глазами сквозь сито дождя, и холодно, и тоскливо на душе… Только поздно вечером в вагоне обогрелись мы и заснули.

Ночью во сне слышались звонки и выкрики: Мытищи, Хотьково, Троица-Сергиево, Итларь… Проснулся ранним утром на станции Семибратово и скоро сквозь осенний туман первый увидел шпиц Церкви Петра и Павла, что у фабрики Корзинкиных. На вокзале нас встретила тетка Ольга, и мы пошли прямо к ней… Сердце радостно забилось, когда я увидел прогимназию, но она показалась мне низенькой.

Мы поместились в одной маленькой комнатке. У отца в наличности было скопленных по грошам около 300 руб., и этим капиталом тетка Ольга подбила-уговорила отца строить домишко – свое гнездо. Землю, 100 квадратных сажень, в долгосрочную аренду на Туговой горе давало крестьян Ямской подгородной слободы за 10 руб. арендных в год. Лесной материал – бревна, доски, брусья – давал купец Голодухин в долг. В конце сентября началась постройка, а в начале ноября мы перешли в «собственный» дом. В новом доме было и холодно, и сыро. Во время постройки дома я, бегая около постройки, на дороге, около колеи, нашел два медных екатерининских пятака, и у меня разыгралась фантазия о кладе, живо взял лопату и давай ковырять землю на месте находа пятаков, и вдруг лопата стукнулась о что-то твердое – котел с деньгами, блеснула у меня мысль, и я быстро отошел от этого места, побежал к отцу и тайно рассказал о «кладе». Поздно ночью я уже спал, как отец разбудил меня и давай ругать – он вырыл огромный камень… но пятаки долго хранились у нас. Рассчитавшись с плотниками и печниками, отец остался без гроша, мест нигде не было, вот тут-то и началась нужда: о мясе и забыли, булочка – только изредка по праздникам, да и то черствая, она дешевле на три копейки, а если мать на стол поставит картофельный суп с яичной подправкой, то и слава Богу. Что было хорошо у нас, так это ржаной хлеб из свежей муки, ветряные мельницы были от нас недалеко. Теперь нам было большим наслаждением поесть «сочней» из ржаной муки: делалось тесто пресное на воде, из теста катались тонкие лепешки, делалась начинка из творога, яиц и растопленного масла, все это тщательно растиралось, и начинка готова. Начинку накладывали на лепешку, лепешку складывали пополам, край «засучивали» – и на сковородку в печь, как блины; горячий «сочень», политый горячим маслом, – одно объеденье.