У меня есть немного денег, наутро я с ней свяжусь. Наутро все станет нормально. Под утешительный речитатив мыслей я сижу на лавке у автобусной остановки, разглядывая проезжающие машины. Они все знают, куда ехать, хочется остановить любую и попросить – возьмите с собой, я буду очень тихим, ну или общительным, если надо. Но машин становится все меньше, я смотрю на часы – 90% моего нынешнего капитала – и понимаю, что уже полночь. Теперь я не Робинзон на обитаемом острове, а дикий охотник в диком лесу. Мне надо добыть пищу и пещеру, чтобы укрыться от хищников в незнакомой местности. Пройдя вдоль опустевшего проспекта, я ожидаемо встречаю кафе. С едой и живыми людьми. Первым делом спрашиваю про Интернет у официантки. Ну хоть в кабинете управляющего, не может же начальство без нормальной связи. Пустите, тетенька, пожалуйста. Девушка в безликой фирменной оболочке упорно открещивается – нет, совсем никакой сети. Но есть сэндвич дня. Хороший, большой сэндвич, который я ковыряю до закрытия, изощренным Прокрустом пытаясь растянуть предлог пребывания в кафе.
Или я сейчас небритая Золушка. Пробьет назначенное время, и теплый дворец превратится в темноту и неизвестность. А вот и гонец с плохой вестью: «Извините, мы закрываемся, вот счет». Несколько часов в простом, понятном мире, где не надо было судорожно искать выход, стоили почти всего, что у меня оставалось. Честная цена.
Прислонившись к стене, я наблюдаю, как выходят один за другим официанты, повара. Одну группку забирает такси, остальные курят и треплются в ожидании машины. С девчонкой, что вежливо изгнала меня из временного рая, мы встречаемся взглядами, и в плавающем свете вывески я вижу в ее глазах секундное понимание. А потом – ту же вышку бассейна и пропасть, в которую надо шагнуть, чтобы спросить у незнакомца, есть ли у него ночлег на эту ночь. Она быстро вдыхает, как перед прыжком, и делает шаг назад. Зеро. Я киваю чуть заметно – да, я понимаю, невозможно же, страшно, не принято. Разворачиваюсь и ухожу, чтобы не смущать.
Почти два ночи. Даже на освещенных улицах жизнь замирает. Первыми исчезают покупатели возле киосков. Машины пролетают редкими метеорами в безмолвном космосе квартала. И гаснут окна, одно за другим. Когда погаснет последнее, я останусь один в темной комнате. И раз она размером с город, то и монстры, вышедшие из шкафа, будут большими. И стоять, и идти куда-то одинаково страшно и безнадежно. Мой последний островок безопасности – Верин двор, где по темным водам ночи плывут куда-то три одинаковых крейсера. В одной из кают не сняв тельняшку спит моя подруга, и не видит как я размахиваю руками на бегу, сигнальной азбукой передавая SOS.
Оказавшись в ее дворе, я тяжело дышу, побег на короткую дистанцию – еще один бессмысленный поступок. В шкафу, как и в тот год, когда у меня украли булку, оказываются только вешалки да пыль. Монстры давно переехали. Над подъездом тускло маячит лампочка, за пределами маленького круга света все тонет в неразличимости. Я наугад ухожу от светового пятна туда, где днем видел качели. Сажусь на прохладный пластик и прекращаю бояться. Даже когда в ногу меня толкает лбом бродячий кот только вздрагиваю слегка, от неожиданности. Ночной грязный зверь хрипло и коротко мявкает. Дружок, у меня только жвачка, извини. Он не обижается, и какое-то время греет мои колени, потом так же, без предупреждения, спрыгивает и уходит. Ночь холодна и безразлична. Ей не пожалуешься на глупую кражу, на плохую память и предательского кота. Четыре десять. Пьяный смех вдали. Пол-пятого. Шаги, хлопает тяжелая дверь подъезда. Около шести. В тихой темноте загораются первые окна, и я вижу в них плавные, сонные силуэты. Я засыпаю в семь, почти окоченев в неудобной позе, проглотив ночь до конца. Номер ее квартиры и дома я вспомнил еще между котом и ночным смехом. Если наступит рассвет, я постучу в дверь, а когда она откроет, скажу:
- Доброе утро. Хочешь, расскажу, что мне снилось?
Екатерина Перченкова
Никакого криминала
Нет, знаете, все очень банально было, никакого криминала.
Я вас попросить хочу, сразу, пока не забыла. Цветочки не выбрасывайте, ладно? Я там на трюмо положила бумажку с телефоном, если они вам не нужны, позвоните, я себе заберу. Только решайте побыстрей, им надо, чтоб водичка была отстоявшаяся, и еще опрыскивать два раза в день. А может, я их сразу заберу, а?
Ой, давайте кофе, конечно, только знаете, не здесь… Понимаете, да? Он ведь сорок дней тут ходит и все видит, аж мурашки бегут. Хотите, к нам пойдемте, тут пять минут всего, и до метро близко. Я-то вас сразу узнала, у него фотография ваша за стеклом стояла, в серванте. Спросить даже не успела, он сам говорит: это начальница моя, умная женщина… и лицо у него такое стало, вот, знаете… Я вас почему зову-то: посидеть, поговорить, вспомнить надо, так оно легче будет.
Нет, ну я их знала, конечно, но не так чтоб хорошо, мы раньше в коммуналке жили все вместе, на Красных воротах, потом расселили. Я в пятый класс пошла, теть Тане дали двушку, и нам тоже двушку, в Коломенском только, в гости не находишься. Теть Таня беременная была, и тут на тебе – близнецы. Или двойняшки? Как правильно-то?
Девочка у них нормальная получилась, а с мальчиком просто беда, сначала даже думали, что он умственно отсталый, а потом возили его в какой-то центр, разговорили там, он и улыбаться стал иногда, и книжки читать, и даже в школу пошел. А учился-то как хорошо, удивительно даже! В первый класс его взяли, который для отсталых детей, а потом перевели в специальный, с естественно-научным уклоном. Дружили они очень с сестренкой, она за ним хвостиком ходила, и шахматам он ее научил, и телескоп ей склеил, и смотрелись они вместе ну прямо как на открыточке! Заболтала я вас, нет?
Ну вот, а потом на зимних каникулах он с мальчишками пошел на речку и под лед провалился. Вылез и пошел пешком домой весь мокрый, пришел как сосулька весь, а наутро его в больницу забрали. Сказали, или умрет, или дурачком станет. Он, конечно, не умер, да и дурачком не назовешь – диссертацию ведь написал. Но странности какие-то появились, конечно. Да чего я говорю-то, еще какие странности. Его ведь часто потом забирали в больницу, только уже в специальную. Я вот тогда как раз сестричку его встретила, она идет в белой шубке, а вся черная: говорит: я с ним сидела, пока болел, я ему суп варила, и какао, и блины пекла, я ему в больницу каждый день письма пишу, а он не отвечает. Ну, я ей говорю, больница-то непростая, может, не дают ему письма писать.
Но она, видно, чувствовала что-то. Он домой вернулся – как подменили. Ходит по квартире, в упор никого не видит, ничего не хочет. Шнурки завязывать не разучился, и то хорошо.
А что с его квартирой-то будет теперь? Она же фирменная, да? Ваша, в смысле? Вы же туда другого специалиста поселите? Да-а… Ума вот не приложу: был человек – и нету…
Вот, а потом он работать стал и сюда вот переехал, а теть Таня умерла от рака, а сестра его вышла замуж и поехала в Екатеринбург, и еще письма писала, я как-то захожу – а они у него стопочкой лежат на трюмо, нераспечатанные. Я к нему часто заходить стала, не совсем чужой все-таки человек, жалко. Он ведь и на лицо ничего был, и высокий такой, статный. Характер, конечно… Но вот не пил зато, голоса никогда не повышал. И, знаете, по-моему, женщины у него никакой не было. Я к нему вот так вот приду, принесу к чаю что-нибудь, он меня в интернет пускал, там сайт знакомств один, я-то, дура, на старости лет замуж намылилась, не вышло ничего, конечно…
Один раз вот так пришла, а он сам не свой – улыбается, глаза горят, я его и не видела таким. Думала, может, наладилось у него с кем-то. А оказывается, у них… у вас, в смысле, эксперимент был большой и что-то там удалось, и я у него до десяти вечера просидела, он мне все рассказывал – и про эти ДНК-РНК, и про коды, и про буквенные обозначения, а потом совсем ахинею понес – имя Бога там у него где-то должно получиться, я испугалась, вдруг он пьяный или там принял что-то, не знаю, он же все время таблетки какие-то пил из-за своих странностей. И он меня еще домой проводил, и по дороге все рассказывал, рассказывал. А потом что-то не вышло с этим экспериментом, он и успокоился, мрачный ходил, конечно, но недолго.
