Продавщица отрубила большим ножом её пайку хлеба, выстригла из карточки квадратик. Лиля завернула хлеб в тряпицу и сунула за отворот пальтишка. Надо бы уговорить Лёшку сходить на Новый Год в его школу, говорили, там собираются организовать праздник и даже будет обед. А ещё обещали подарки: ходили слухи, что по Ладоге привезут мандарины для детей.

Керосин дома закончился. Лиля сокрушённо вздохнула, вытрясла со дна жестяной банки последние капельки и задумалась. Дни в Ленинграде зимой короткие, света едва ли будет хватать на вязание. Хорошо ещё, что одно окно в квартире уцелело – его почему-то не выбило взрывной волной, как соседнее. Правда, через щели в рассохшихся рамах задувал ветер, и сколько бы она ни затыкала их тряпками и ватой, ничего не помогало. Лиля уже подумывала заколотить и его тоже – у неё ещё остался кусок фанеры, но теперь отказалась от этой идеи, иначе не сможет работать.

Она выложила хлеб на стол, накрыла его тарелкой. Лёшка спал. Лиля взяла нитки со спицами, опустилась на табуретку и снова принялась плести полотно – как маленький трудолюбивый паучок свою паутину, петельку за петелькой она цепляла нитку, продевала её, изгибала и снова заворачивала. Пальцы мёрзли, руки до боли сводила судорога, но она упорно продолжала вязать. Мерно стучал метроном по радио, билась остервенело о стены дома вьюга.

Когда варежки будут готовы, Лиля отнесёт их в милицейский пункт, а оттуда их отправят на фронт.

В глазах мутилось, пальцы отказывались слушаться. В маленькой комнатёнке потихоньку темнело, стылый ветер разгуливал из угла в угол. Лиля отложила недовязанную рукавицу, вгляделась, напрягая зрения, а небольшую кучку щепок в углу. Можно, конечно, затопить «буржуйку», чтобы хоть немного согреться, но тогда завтра у них совсем не будет дров. Впрочем, завтра ещё не наступило… и может быть, не наступит.

Она тяжело поднялась с табуретки, прошаркала по комнате и взяла несколько тоненьких щепок. Огонёк слабо затрещал, облизывая ржавые стенки печки, и принялся пожирать дерево. Лиля безотрывно следила за его оранжево-прозрачными остроконечными язычками. Неплохо было бы найти топор, чтобы разрубить на дрова платяной шкаф из квартиры Коротаевых.

До войны Лиля дружила с Аллой Коротаевой, болтливой добродушной девчонкой девятнадцати лет, что жила напротив. Она умерла в начале сентября, когда голод ещё не ощущался так сильно: тогда и паёк был побольше, и кое-какие продукты достать можно было, но Алле не повезло попасть под бомбёжку. Осколок снаряда угодил прямо в голову.

Следом за ней преставился её брат, четырёхлетний Даня. Мария Петровна, их мама, после этого сошла с ума – бродила целыми днями по занесённой снегом лестничной клетке и не своим голосом звала детей, заглядывала во все углы, даже спускалась в подвал. А потом выбросилась из окна квартиры, оставив Пелагею Васильевну, свою престарелую маму, в одиночестве. Тело с вывернутыми конечностями два дня лежало у отсыревшей стены дома, пока не приехала похоронная бригада и не увезла его вместе с другими в грязной полуторке. На рыхлом снегу остался его размазанный рваный силуэт и следы шин.

Пелагея Васильевна слабела с каждым днём. Лиля ходила к ней помогать по хозяйству – принести воды, натопить печку, вымести пол. Старушка смущалась, просила её не приходить, не тратить зазря время и силы. Лиля не уходила, и тогда она начинала рассказывать ей о свой молодости, о революции, о гражданской войне, на которой погиб её муж, вспоминала и финскую, что унесла жизнь старшего брата Марии Петровны, Саши.

– Он когда родился, в девятьсот восемнадцатом-то году… супруг мой на фронте был тогда. Приехал! Ах, ох, сынок родился! Радости столько было… Потом и Маша на свет появилась…

Еды в доме становилось всё меньше и меньше. Сперва они съели последние запасы, потом в ход пошли плитки столярного клея и обойный клей, потом и вовсе добрались до кожаных портупей, оставшихся от погибшего сына. Лиля мелко-мелко рубила их ножом и долго вываривала в кипящей воде. Варево получалось отвратительное: мутно-жёлтого цвета, с кусочками водянистого горьковатого жира. Кожа оказалась жёсткой и дробилась на зубах, как мелкое каменное крошево, а вонял супчик так, что приходилось зажимать нос.

На следующий день Лиля нашла Пелагею Васильевну мёртвой. Она лежала на кровати, застеленной давно не менянным, влажным бельём, сложив на животе руки, жидкие волосёнки примёрзли к подушке. Лиля зашила несчастную старушку в простыню и отвезла в морг – похоронные бригады по квартирам не ходили, и оставить её было нельзя. Неразговорчивый худой солдат велел положить труп у забора, а сам ушёл в сторону неказистого одноэтажного домика из опалённого огнём красного кирпича. Лиля растерянно потопталась у калитки, сжимая рукой в варежке верёвку санок. Оставить? Но как? Её же похоронить нужно…

Мороз крепчал, кусал за нос и губы ледяными клыками. В конце концов Лиля сделала так, как сказал солдат, и ушла. Изо рта вместе с дыханием вырывались клубочки густого пара, тротуары сковала наледь, которую припорашивал сверху мягкий снежок, и старенькие прохудившиеся валенки нещадно скользили. Ленинград уже окутывала морозная декабрьская ночь. В небе висели безликие, похожие на серый дым облака, а по ним ползали круглые пятна прожекторов, высвечивая бугристые края.

И тут заговорили зенитки у Исаакиевского собора. Засвистел снаряд, и дом на другой стороне улицы шарахнуло огнём. Лилю отбросило взрывной волной. Она свалилась в неглубокий окоп. Снова оглушительно засвистело, и снова полыхнуло что-то, уже ближе, сверху посыпались влажные комья земли. Воздух гудел утробным металлическим гулом.

Прожектор выловил в небе чёрную тень немецкого самолёта и повёл её по небу. Ба-бах! – и он качнул крыльями, ловко вывернул направо и скрылся со света. Мимо, цокая копытами по льду, бежала напряженная в сани худая лошадь, а на козлах сидел седой старичок с длинной белой бородой. Лиля выбралась из окопа, загребая ладонями чёрную мёрзлую землю, и замахала ему:

– Стойте! Подождите!

Старичок оглянулся и натянул поводья. Лиля с облегчением свалилась в сани на подгнившую мокрую солому.

– Но! Пошла!

Лошадь отозвалась громким ржанием, вскинула голову и со страхом покосилась на пылающий дом. Цок-цок-цок, – мелко застучали копыта. Длинная грива свалялась клоками, а в них блестели мелкие снежинки, металлически позвякивала упряжь, шуршали широкие полозья.

– Пошла, пошла! – подгонял старичок и, мельком оглянувшись на Лилю, спросил: – Чего одна по темнотище бегаешь, сдурела? А кабы не я?

Лиля отплёвывалась от набившейся в рот земли.

– Бабушку на кладбище свезла.

– Но-о-о! – недовольно крикнул старик. – Бабушка-то прибралась, а самой ещё небось пожить охотца.

– Все там будем, – коротко ответила Лиля.

– По центру много не бегай. Бьют тут сильней всего. Давеча пятерых солдатиков одним снарядом уложило.

– Я живу недалеко. – Лиля пыталась сесть, но сани то и дело подпрыгивали на кочках, и ладони скользили по соломе. – Я…

Снова бабахнул взрыв, на этот раз прямо перед ними. Лошадь истошно заржала, встала на дыбы и повалилась на землю, старичок мешком рухнул в телегу. В нос ударил запах гари, кожу резко опалило чем-то горячим. Лиля не заметила, как скатилась с саней на толстую наледь тротуара.