Оставшаяся картина представилась мне управляемым сном. Для пробы я запустил в него Игната Борисовича, только тихого и совсем пьяненького. Потом я позволил появиться убиенным Вовчику и Амиру. Они уселись, скромные и стеснительные, даже не взяли себе поесть и выпить.

Женщину напротив я преобразовал в Настеньку. Она все смеялась и вдруг побежала, я за ней. Она скрылась в доме, я вбежал туда и увидел ее на винтовой лестнице. Не попадая ногами на ступеньки, я продолжал шуточную погоню.

Моя случайная Настенька увлекла меня в какую-то каморку на верхнем чердачном этаже и, изможденная, рухнула на скособоченный диван. Я упал на нее сверху. Она начала отпихивать меня и заговорила хрипловатым, грубым голосом: — Отстань, дурак, я пошутила!

Я задрал ей платье, она шикнула: — Я мужиков позову!

Меня рассмешила эта угроза, я уточнил: — Муравьев позову?

Настенька сразу притихла. Из-под дивана показались Вовчик и Амир, я только глянул на них, они съежились от страха и попрятались.

— Ну же! — торопила, ставшая смирной Настенька. — Кто-нибудь придет… — я освободил от штанов мою жилистую страсть и наступило беспамятство.

Проснулся я потому, что кто-то тряс меня за плечо. Это была полная немолодая женщина, и она говорила с легким испугом: «У кореша твоего, кажись, белка началась, пойди посмотри!»

Мы спустились во двор. Я сразу понял, что взволновало ее. Бахатов в профиль действительно напоминал белку. Он стоял лицом к заходящему солнцу и читал нараспев, подсматривая в обрывок газеты, об экономических достижениях новых фермерских хозяйств Черкасской области. Бахатов закончил читать и начал обкусывать ногти, от чего сходство с белкой еще более усилилось.

Чтоб не мешать Бахатову, я увел женщину в дом. Там я поинтересовался, где дядя Леша и остальные. Она сказала, что все разошлись еще с прошлого вечера, а я проспал почти сутки.

Показался чуть измученный Бахатов и сказал, что нужно уходить. Я уловил в его голосе двусмысленность — ногти что-то подсказали ему, и он торопился. Мы простились с хозяйкой и куда-то заспешили.

Бахатов уверенно вел меня по одноэтажным улицам, пока дома не выросли до размеров городских. На шумном транспортном перекрестке Бахатов остановился, как будто пришел. Мимо проехал троллейбус, за ним милицейская машина, которая и тормознула возле нас.

Милиционер спросил, кто мы, и что здесь делаем. Я, наверное, в тысячный раз достал бумажку с адресом общежития. К нам отнеслись сочувственно и пригласили сесть в машину. Мы ехали, Бахатов глазел по сторонам, а я рассказывал, как мы заблудились, и никто нам не хотел помочь, что ночевали в подвале. О дяде Леше я благоразумно не упоминал. Тогда пришлось бы признаться, что мы, разини, потеряли пищевую инструкцию. И про вечеринку у друзей дяди Леши тоже не хотелось говорить, впутывать, пусть мертвую и призрачную, Настеньку.

Нас привезли в отделение, разместили в пустом изоляторе, принесли поесть. Через некоторое время за нами пришел охранник и отвел в кабинет к начальнику. Там уже находился взволнованный и такой родной Игнат Борисович. При нашем появлении он даже подскочил на стуле и вздохнул прямо сердцем.

— Ваши? — спросил из кресла начальник.

— Мои, — ответил Игнат Борисович.

Начальник сделал знак, чтобы мы вышли. Из коридора было слышно, как он отчитывает Игната Борисовича, а тот деликатно оправдывается. Минут двадцать они искали виноватых. Игнат Борисович звонил в психоневрологический диспансер и выяснял, почему нас не встретили. Там понервничали и быстро нашли козла отпущения. Кому-то пообещали строгий выговор, кого-то лишили копеечной премии, и на этом дело закончилось. А нас доставили в психиатрическую больницу для проживания и очередного переучета мозгов. Полагалось, что мы не оправдали доверия, оскандалились, хваленые умники.

Потянулись долгие дни очередного врачебного освидетельствования. В этот раз за нас взялись основательно — тестировали по полной программе. Впрочем, процедура была знакома нам с детства. Многие задания мы давно выучили наизусть. На каждый вопрос я имел по несколько ответов, от явно безумных до парадоксальных по глубине мысли. Я мог манипулировать вариантами и, в зависимости от преследуемой цели, прикинуться или, наоборот, произвести хорошее впечатление.

Поначалу мне задавали вопросы типа, кто я: мальчик или девочка, у кого больше ног: у собаки или петуха, когда я завтракаю: вечером или утром, какое сейчас время года и другие глупости. Дальше вопросы пошли интересней: что такое кибернетика, из чего делают бумагу, сколько существует континентов, кто написал музыку к балету «Лебединое озеро», чем объясняется смена дня и ночи. Нам показывали картинки и силуэты, а мы отвечали, что на них нарисовано. Некоторые картинки были с ловушками: водолаз, поливающий под водой морские цветы, женщина, говорящая по телефону без шнура. Мы указывали на нелепости в картинках.

Потом, по просьбе врачей, я считал от единицы до двадцати, пропуская каждую третью цифру, называл месяцы в обратном порядке. Очень мне понравилось задание, в котором нам давалось начало предложения: «Уверен, большинство мужчин и женщин…», «Больше всего люблю тех людей, которые…», «Самое худшее, что мне пришлось совершить, это…», а мы заканчивали.

Поэтичный Бахатов отвечал удивительно. Чего стоил его пересказ истории о человеке, у которого курица несла золотые яйца. Человек решил, что в курице полно золота и зарезал ее, а там было пусто — такие нам рассказики читали.

Бахатов переиначил историю на свой лад: «Один хозяин — птицевод с собственническими тенденциями, невзирая на известный доход и тот факт, что курица несет золотые яйца — а золото имеет большое значение на мировом рынке и является большим подспорьем в сельскохозяйственной индустрии — зарезал ее, что противоречит морали, гласящей: не поступай как варвар в поисках того, чего нет».

Из новенького было рисование пиктограмм. Нам предлагалось сделать условный знак «безутешной скорби», «сытного ужина». Первое словосочетание я изобразил в виде могильного креста и циферблата часов. Для второго словосочетания я тоже взял циферблат, но в виде надкушенной тарелки, а в ней ложка и вилка. В обеих пиктограммах часы символизировали непрерывность и длительность.

Вскоре до нас дошли слухи, что врачи склоняются к мысли вообще снять меня и Бахатова с инвалидности. «В городе они потерялись! Большое дело! Да я сам из деревни, — кричал председатель комиссии, профессор. — Я, когда впервые в город попал, думал, что по телефону можно звонить, номера не набирая — трубку поднял и все. А теперь ничего, освоился!»

Вечером мы с Бахатовым держали совет. Нам совсем не хотелось полностью лишаться финансовой поддержки. Инвалидная пенсия, хоть и маленькая, могла кое-как прокормить, но, с другой стороны, перекрывала путь во многие сферы общества. После долгих раздумий мы нашли золотую середину. Бахатов решил остаться на инвалидности, для подстраховки. Я отважился идти в большую жизнь.

Все точки над «i» мы расставили следующим утром, на задании по исследованию ассоциаций. Я старался пользоваться так называемыми высшими речевыми реакциями: мне говорили: «Стол», я отвечал: «Деревянный». «Река?» «Глубокая». Или отвечал абстрактно: «Брат — родственник, кастрюля — посуда».

Бахатов поступал по-другому. Ему говорили: «Карандаш». Бахатов, щурясь, спрашивал: «Где?» Ему говорили: «Мама», он рифмовал: «Рама». А потом сделал вид, что устал и на все вопросы урчал: «Мурка, мурка», — и пожимал плечами. Поскольку раньше он вел себя вполне адекватно, такое поведение было расценено как психопатическое.

Только на силлогизмах Бахатов укрепил комиссию во мнении, что таки страдает легкой олигофренией. К примеру, давалась следующая посылка: «Ни один марксист не является идеалистом. Некоторые выдающиеся философы не являлись марксистами, следовательно…» Я отвечал: «Некоторые выдающиеся философы не были марксистами».

Бахатову говорили: «Все металлы — проводники электричества. Медь металл, следовательно?» И вместо очевидного: «Медь — проводник электричества», — Бахатов выдавал: «Надо расширять добычу металлов, меди, чтоб промышленность развивалась».