Так что уэллсовский Путешественник во Времени может говорить с полным убеждением: «Ученые отлично знают, что время – только особый вид пространства. Вот перед вами самая обычная диаграмма, кривая погоды. Линия, по которой я веду пальцем, показывает колебания барометра… Но также несомненно, что колебания ртути в нем абсолютно точно определяются нашей линией, и отсюда мы должны заключить, что такая линия была проведена в четвертом измерении – во времени».
В новом столетии все казалось новым; физики и философы смотрели на время, которое часто писали с заглавной буквы, новыми глазами. Через 25 лет после «Машины времени» представитель нового реализма философ Сэмюэл Александер[16] сформулировал это так:
Если бы меня попросили назвать самую характерную черту мысли последних 25 лет, мне следовало бы ответить: открытие Времени. Я не имею в виду, что до сего дня мы не были знакомы со Временем. Я имею в виду, что мы только недавно начали в наших рассуждениях воспринимать Время всерьез и понимать, что Время так или иначе есть важнейшая составляющая состояния вещей.
Что такое время? Машина времени, возможно, поможет нам это понять.
Уэллс не читал Шопенгауэра, да и философские размышления были не в его стиле. Его идеи относительно времени подпитывались Лайелем[17] и Дарвином, которые сумели прочитать погребенные геологические пласты, запечатлевшие в себе эпохи Земли и эпохи жизни. Он изучал зоологию и геологию, когда учился за казенный счет в педагогическом училище (на учителя физики) и Королевском горнотехническом училище, и эти предметы побудили его рассматривать мировую историю как бы с большой высоты – вместе с забытыми эпохами, как постепенно разворачивающуюся панораму, «некрупные цивилизации, основанные на пешем передвижении и конной тяге, а также ручном производстве, достигли вершины в XVII–XVIII вв.; тогда благодаря механическим изобретениям изменился темп и масштаб жизни». Геологическое время, внезапно расширившись до неимоверных размеров, разрушило прежнее ощущение исторического времени, в котором убедительно рассказывалось, что миру шесть тысяч лет. Очень уж сильно различались масштабы. История человечества терялась на этом фоне.
«Земля, какие перемены / Видала ты! – писал Теннисон. – Холмы лишь тени, формы зыбки / И все непрочно…» Не так давно появилась новая наука под названием археология – грабители могил и охотники за сокровищами на службе познания. Археологи, раскапывая, извлекали на свет божий погребенную историю. В Ниневии, в Помпеях, в Трое вскрывали гробницы; прошлые цивилизации являлись на свет, застывшие в камне, но во всем подобные живым. Археологические раскопки порождали готовые диаграммы, где время было видимым измерением.
Пласты времени, хотя и менее очевидные, любой человек мог увидеть всюду вокруг себя. Путешественники, проносящиеся мимо в железнодорожных поездах, влекомых силой пара, выглядывали в окно и видели древний ландшафт, где крестьянин пахал на волах, как в Средние века, где лошади тянули повозки и боронили поля, но небо уже рассекли на части телеграфные провода. Это породило новую путаницу в мозгах и даже расстройство – назовем его темпоральным диссонансом.
В первую очередь текущее время стало необратимым, неотвратимым и неповторимым. Прогресс двигался вперед – это замечательно, если вы технический оптимист. Циклическое время, ветры времени, вечное возвращение, колесо жизни… Все это стало вдруг романтической чепухой, уделом поэтов и ностальгирующих философов.
Герберту, младшему сыну лавочника и бывшей горничной, повезло попасть в Учительскую школу, позже переименованную в Королевский колледж естественных наук. Подростком он три несчастных года провел учеником в мануфактурной лавке. Теперь же, в новом пятиэтажном здании колледжа, оборудованном лифтом, он изучал элементарную биологию под руководством («в тени») Томаса Гексли, знаменитого дарвиниста, – Уэллс считал его могучим поборником свободомыслия, который храбро сражается с церковниками и невеждами, устанавливает факты эволюции по коллекциям окаменелостей, собранным с великим трудом и тщанием, и эмбриологическим материалам, складывает «великую головоломку» и восстанавливает древо жизни. Это был самый информативный и познавательный год его жизни: «грамматическая верность формы и критическое отношение к факту». Физика была ему менее интересна, и позже он мало что помнил из этого курса, кроме собственной неловкости при попытке смастерить барометр из стеклянной трубки и случайных кусков латуни и дерева.
После окончания Учительской школы Уэллс некоторое время и правда зарабатывал на жизнь преподаванием, пока не «рухнул» (так он выразился) в литературную журналистику. На этом поприще нашлось применение тем высокопарным ученым рассуждениям, которые так нравились ему в Дискуссионном клубе. В эссе для Fortnightly Review под названием «Новое открытие единичного» (The Rediscovery of the Unique) он торжественно разбирал по косточкам «ряд сменяющих друг друга взглядов, которые мы называем ходом человеческой мысли». Его следующее эссе – «Жесткая Вселенная» (The Universe Rigid) – грозный редактор этого журнала Фрэнк Харрис объявил невразумительным, после чего вызвал 24-летнего автора к себе в кабинет и выбросил рукопись в корзину для бумаг. Описанная в эссе жесткая Вселенная, кстати, представляла собой конструкт из четырех измерений вроде каменного блока. Говорилось, что он не меняется со временем, потому что время у него внутри, оно встроено в него изначально.
Четырехмерная система отсчета неизбежно – можно сказать, с железной необходимостью – порождала жесткую Вселенную. В те дни для человека, верящего в законы физики – а студенты Учительской школы, безусловно, в них верили, – было очевидно, что будущее строго следует из прошлого. Уэллс предлагал разработать «универсальную диаграмму», по которой все явления можно будет вывести логически.
Начиналось все с однородно распределенного эфира в бесконечном пространстве тех дней, а затем с места сдвигалась какая-то одна частица. Если бы Вселенная была жесткой, и потому неизменной, характер мира в последующем полностью зависел бы, я утверждаю на строго материалистических основаниях, от скорости этого первоначального толчка.
А что потом? Хаос!
Возмущение распространялось бы во все стороны со всевозрастающей сложностью.
Эдгар Аллан По, которого тоже вдохновляли научные рассуждения, писал в 1845 г.: «Как мысль не может исчезнуть бесследно, так и каждое действие не может не иметь бесконечных последствий». В рассказе «Могущество слов» (The Power of Words), опубликованном в Broadway Journal, некие придуманные им ангелы объясняют:
Пошевелив рукою, когда ты был жителем Земли, ты возбуждал колебания в окружающем воздухе. Колебания распространялись и передавались каждой частице земной атмосферы, которая с тех пор и навсегда была приведена в движение единственным движением руки. Земным математикам хорошо известно это явление.
Реальным математиком, которого имел в виду По, был архиньютонианец Пьер-Симон маркиз де Лаплас, для которого прошлое и будущее были не чем иным, как физическими состояниями, жестко связанными с неумолимой механикой законов физики. Настоящее состояние Вселенной (писал он в 1814 г.) представляет собой «результат ее прошлого и причину ее будущего»[18]. Вот вам жесткая Вселенная:
Представим себе на мгновение ум, способный постигнуть все движущие силы природы и соответствующие им состояния живых существ, притом настолько огромный, что может анализировать всю эту информацию. Этому уму известна общая формула, описывающая движения самых крупных тел Вселенной и мельчайших частиц, и для него нет неопределенности ни в будущем, ни в прошлом[19].
