Как говаривал классик, «одним словом, два слова»: Люси Зинчук опять оказалась под опекой Пеки Муфлона, за время ублюдочной горбачёвской перестройки так и не сумевшего избавиться от своих омерзительных прыщей. Но теперь она пришла в лишь слегка замаскированный бордель Пеки не в поисках острых ощущений, а для того, чтобы добывать хлеб насущный в поте лица своего, – в смысле, задницы своей и видавшей ещё какие виды мохнушки. Такого рода труд был Людмиле по плечу, и она пахала в салоне у Пеки до тех пор, пока Муфлон однажды не спросил её в упор: «Люська, мать твою в три дыры, ты знаешь, что постарела?»
Люси знала, но боялась себе в этом признаться. Она вдруг поймала себя на том, что за всеми хлопотами жизни упустила момент, когда должна была уйти сама, и вот постыдно довела дело до того, что ей грубо предлагают валить на все четыре стороны.
Итак, с теневым секс-бизнесом пришлось распрощаться. Оставшись не у дел, Люси по недолгом размышлении решила, что теперь настала пора выйти замуж. Несколько лет Люсичке никто не подворачивался: характер у неё был совсем не сахарный, а если сказать по правде, то вообще сволочной, просто-таки стервозный, и дураков быть осчастливленными немолодой шлюхой со стажем в радиусе сотни километров от Вольнореченска что-то не находилось.
Наконец ей удалось подцепить пожилого бобыля-коммивояжёра, который где-то что-то прикупал, чем-то как-то приторговывал, а кое-что кое-где и просто потихонечку подтибривал – всё понемножку. Понятие «муж» и «жена» к концу двадцатого века превратились в чистейшую условность, и Люси всеми силами старалась доказать своему плешивому избраннику, что она беззаветно предана демократическим традициям супружества, стихийно укоренившимся в свободной экономической зоне, статус которой получил при не любившем бороться с пьянством царе Борисе Ельцине прежде закрытый по причине обилия оборонных заводов и нескольких научных (экспериментальных) ядерных реакторов древний русский город Вольнореченск.
Однажды муженёк Людмилы допустил непоправимую оплошность, подтибрив того, что плохо лежало, несколько больше чем следовало. Дело запахло жареным, и в один прекрасный день муж Люси Зинчук, которого она всегда держала за тюфяка, недоумка и рохлю, прыгнул в свой старый «жигулёнок» и растворился в необъятных российских просторах как бразильский кофе в крутом кипятке – без остатка. Он был неплохим любовником, и в первые недели Люсичка искренне горевала об утрате непутёвого супруга, скучая по его длинному толстому шлангу, который так любила поласкать перед сном.
Жизнь вроде бы продолжалась, но уже как-то не так – по-другому. Люси ощущала себя пилотом автогонок, ведущим машину в раллийном стиле – то есть при постоянном заносе. Время теперь текло более стремительно и – парадокс – более тягомотно и скучно. Люси увядала – и физически, и морально. Молодость ушла безвозвратно; монстром из фильма ужасов надвигалась на Людмилу отвратительная, кошмарная старость.
До Людмилы постепенно начало доходить, что за зверь такой – одиночество; как-то неожиданно ей открылось, что она стала никому не интересна и не нужна. В страхе Люси оглядывалась на прожитую жизнь и находила в ней лишь несколько светлых пятнышек. По крайней мере, она смутно помнила одно из них. Она была тогда совсем маленькой. Они жили в другом городе, и отец прокатил её на воздушном шаре – очень редкий по тем временам «ентертейнмент». Люси слышала шум горелки, крики птиц и видела далеко внизу изумрудную лужайку, на которой, запрокинув голову вверх, стояла её мать, так и не решившаяся подняться вместе с ними. Что-то крича, мать махала им рукой…
Люси перевернулась с бока на спину и провела ладонью по увлажнившимся глазам. Отца с матерью давно нет в живых, а ей самой так и не пришлось завести ребенка. Заведи она его вовремя, он был бы теперь совсем большим, взрослым…
Неожиданно собственная жизнь представилась Люси в виде узкой полоски дерьма, подтекающего из худой бочки скорбно-молчаливого золотаря, вяло погоняющего запряжённую в повозку меланхоличную мухортенькую лошадёнку. Люси несказанно удивилась пришедшему ей на ум странному сравнению, будто навязанному ей извне циничным, злорадным и язвительным человеком, будто вдолбленному чьей-то жестокой рукой в её начавшую седеть голову.
«Пожалуй, хватит валяться!» – разозлившись, подумала она и с тяжелым вздохом поднялась с кровати.
Единственная комната в квартирке на третьем этаже служила Люси одновременно и спальней, и гостиной, и кабинетом. Полная, плавно перетекшая из причёсанного социализма в непричёсанный капитализм, безликость. Стандартная жилая ячейка. Убранство более чем скромное. Слава Богу, что вообще есть крыша над головой.
Стоя босыми ногами на дешёвом ковре, Люси брезгливо оглядела опостылевшую халупу. Вздохнула, сбросила ночную рубашку и швырнула её на смятую постель. Оставшись в чём мать родила, взяла с тумбочки сигарету, закурила и критически осмотрела себя. Как почти каждая женщина, Люси выглядела неважнецки без туфель на каблуках.
Сделав три-четыре затяжки, она смяла сигарету в набитой старыми бычками пепельнице и, поцокав языком, проследовала в ванную. Люси встала перед большим овальным зеркалом и продолжила исследование своего лица и тела.
Итоги осмотра были признаны неутешительными. Они неумолимо свидетельствовали: Люси медленно, но верно превращается в старуху.
Седые пряди прочно укоренились в её темных волосах, которые приходилось постоянно подкрашивать. Лоб изрезали глубокие морщины. Глаза потухли. Кончик носа поник, к старости он явно станет крючковатым, как у злой колдуньи. Носогубные складки заметно углубились, кожа лица потеряла эластичность. На шею вообще страшно смотреть.
С бюстом тоже дела плохи: ниже ключиц отчётливо проступили кости грудины, сами молочные железы свалились книзу, где их уже готовился охотно поддержать выпуклый округлый животик, росший в последнее время с пугающей быстротой: Люси обожала пирожные и, потакая своей слабости, в больших количествах поглощала ром-бабы и эклеры.
Разбухший как на дрожжах живот вкупе с увеличенным лордозом поясничного отдела позвоночника и висловатым тяжёлым задом вызывали при взгляде на фигуру в профиль отталкивающее впечатление.
Бёдра у Люси были вроде бы ничего, но их тоже постепенно затягивало жирком, потихоньку начинающим стекать и на коленки.
Колени у Люси были круглые – пустячок, а приятно. Но вот ниже колен…
Свои ноги ниже колен Люси ненавидела. Не то чтобы её угнетала их едва заметная, можно сказать, пикантная кривизна, придававшая в меру полным ножкам дополнительное очарование и никогда не остававшуюся невостребованной сексуальность. Дело было в том, что они заросли густым чёрным волосом. Люси это жутко не нравилось, но поделать с непроходимыми джунглями на своих округлых голенях она ничего не могла. Не помогали ни эпилляторы, которых она перепробовала десятки, ни примитивная механическая культивация, ни разнообразные средства народной медицины. Волосы вырастали вновь и вновь, восставая как Феникс из пепла. Наверное, волосатость ног была жестко запрограммирована в её генах.
И всё же с волосатыми ногами Люси как-то примирилась, но вот с бородавкой, угнездившейся в паре сантиметров от края рта на правой щеке, она, кажется, не примирится до самой смерти.
Эта бородавка, без преувеличения, испортила ей всю жизнь. Она угнетала Люси, раздражала, приводила в бешенство, особенно во время месячных, которые, слава Богу, теперь закончились. Крупная и мясистая, похожая на эрегированный клитор тёмно-коричневая бородавка, как и волосы на ногах, не поддавалсь истреблению. Каждый раз, смотрясь в зеркало, Люси думала, что здесь виноваты уже не гены, а страшно вымолвить, сам Господь Бог, наложивший на простую женщину Людмилу Зинчук несмываемое проклятье за все её прошлые, настоящие и будущие прегрешения.
Сидя перед зеркалом, Люси могла разглядывать своё несчастье долгими минутами. Она теребила бородавку, мяла её, давила, оттягивала, вновь вжимала в щеку, «окучивала», слюнявила, мусолила и в отчаянии пыталась выдавливать, как занозу.