– Паола, пожалуйста, не волнуйся. Я могу работать. Со мной все будет хорошо.

Но Паола лишь качает головой:

– Ты должен пойти к дяде. Попросить какую-нибудь работу полегче, пока не поправишься.

– Не пойду.

Они смотрят друг на друга, и Паола первая отводит взгляд.

В течение нескольких часов Этторе просто лежит, удивленно оглядывая их комнату при дневном свете. Он видит, как солнечный луч, проникнув в единственное окно, медленно скользит по полу. Паола приходит и уходит. Она приносит ему чашку воды, потом чашку аквасале, жидкого супа, который готовится из черствого хлеба и соли, во времена изобилия в него добавляют немного оливкового масла или сыра. В супе, который она принесла, плавает моцарелла. Этторе поднимает взгляд на сестру, но не спрашивает о том, где она достала сыр, – Паола все равно не ответит. Мужчина по имени Поэте положил на нее глаз; он работает в маленькой сыроварне в дальнем конце Виа Рома. У него руки как лопаты и будто срезанное, лишенное подбородка лицо, от него вечно несет молоком. Работникам разрешается есть сколько угодно моцареллы, пока они в сыроварне, но выносить ничего нельзя. И новички объедаются сыром раз или два, а потом уже смотреть на него не могут. Несколько месяцев назад один мужчина хотел вынести кругляшок моцареллы размером с кулак. Испугавшись, что его застукали, он запихал его в рот целиком и попытался проглотить, но подавился и умер. Поэте готов сделать для Паолы почти все, в надежде на ее благосклонность. Она выбирала его весьма тщательно. Поэте сговорился с одним парнем, который привозит на сыроварню молоко с фермы в тяжелых бидонах, висящих на руле его велосипеда. Так что Паоле регулярно перепадает ворованное молоко для Якопо, поскольку своего у нее не хватает. Ясно, что Поэте нашел способ выносить сыр. Моцарелла великолепна, у нее такой богатый, насыщенный вкус. Этторе корит себя за то, что проглотил все, как волк, не поделившись с сестрой.

Паоле трудно найти работу из-за ребенка и ее репутации. Если в Джое вспыхивают беспорядки, скажем, бьют окна в булочной, где пекарь подмешивает в муку пыль и продает хлеб по завышенной цене, – Паола в первых рядах. Она кричит громче всех, и ей плевать на власти и на церковь. Когда ей было пятнадцать, разразился скандал из-за священника, который совращал приютских девочек, вверенных его попечению. По слухам, именно Паола бросила факел, от которого загорелся его дом. Крестьянам от церкви мало проку: священники твердят, что засухи и прочие тяготы – наказание за грехи, и втридорога дерут за отпевания, венчания и крещения, хотя им известно, что крестьянам нечем платить. В прошлом году, когда правительство ввело карточную систему, чтобы справиться с послевоенным дефицитом, и женщины ради талонов на муку, масло и фасоль были готовы на все, Паола сумела за себя постоять. Днем один из охочих до женских прелестей чиновников прямо сообщил ей о своих намерениях; она дала отвести себя в укромное местечко и там приставила нож к его глотке, забрав все талоны, которые он ей обещал, и даже сверх того. Она смеялась над этим случаем, говоря, что чиновник постыдится болтать об этом. Но Этторе тревожится за сестру. Ее знают в лицо, и он опасается, что в полиции ее возьмут на заметку и арестуют. Рано или поздно. Она ходит с Якопо за спиной, словно с оберегом, но, когда дойдет до дела, на это никто не посмотрит.

К полудню Этторе встает. Он не может ступать на раненую ногу, и ему приходится прыгать, держась за стены, чтобы не потерять равновесия. От их двери небольшая каменная лестница ведет в маленький дворик, точнее закоулок, который образует узкая улица Вико Иовия, поворачивая под прямым углом. Под их комнатой находится хлев, где спит сосед рядом с мулом и старой козой. Этторе берет палку, на которую на ночь запираются двойные двери, и использует ее как костыль. У Паолы нет воды для стирки, и она по очереди вывешивает вещи на веревку, натянутую на улице, чтобы проветрить их. Мухи облепляют материю, как облепляют все вокруг. Паола идет по улице, прижимая к бедру корзину с соломой – корм для соседской козы, в надежде при случае получить чашку молока. Она уже открывает рот, чтобы разбранить его, но Этторе ее опережает:

– Валерио нашел сегодня работу?

– Не знаю, – отвечает она.

– А вчера – он ведь помогал скотникам? Сколько он получил?

– От него несло овцами, так что, скорее всего, работал. Он пришел затемно, лег спать, ничего мне не сказав. Он… – Паола умолкает, перехватывая корзину. – Он кашляет все сильнее.

– Я знаю. – Этторе ковыляет по направлению к замку.

– Куда ты?

– Проверить, работает ли он, пока я прохлаждаюсь, и не пропивает ли вчерашний заработок.

Как только Этторе сворачивает с Вико Иовии, открывается вид на замок. На его крыше сидят вороны, переругиваясь и поглядывая вниз на городскую толчею. Замок здесь кажется неуместным, даже нелепым сооружением. Опустевший памятник богатству и могуществу; и крестьянам Джои, живущим по десять, двенадцать, пятнадцать человек в комнате, трудно вообразить, что он принадлежит этому миру, а не какой-то волшебной стране. Этторе все сильнее ощущает пульсацию в ноге. Она так громко отдается в его ушах, что ему кажется, будто прохожие тоже должны ее слышать. Нога снова начинает кровоточить, и на мостовой остается след, к которому принюхивается пристроившийся за Этторе бездомный пес. Когда он подбирается слишком близко, Этторе грозит ему палкой. У собаки голодный изучающий взгляд. На Виа дель Меркато находится таверна, простецкое заведение с табуретками напротив стойки и большими бочками вина позади. Этторе заглядывает туда и бранится сквозь зубы, когда в дальнем конце помещения видит Валерио. Он сидит ссутулившийся, небритый и играет в дзеккинетту[5] с человеком, вид у которого значительно более довольный.

Этторе ковыляет внутрь и хлопает ладонью по стойке прямо у них перед носом. Никто из мужчин не вздрагивает и не пугается, так что Этторе понимает, что они пьяны. Игральные карты – желтые, с загнутыми углами, кругом липкие темные лужицы пролитого вина, в воздухе – кислая вонь. Валерио поднимает на сына глаза, и Этторе видит, что он совершенно пьян. Потрясение, чувство вины, гнев, возмущение сменяют друг друга на его лице за несколько секунд. Валерио сглатывает, и его лицо делается болезненным и апатичным.

– Ты хочешь мне что-то сказать, мой мальчик? – спрашивает он.

– Вчерашние деньги… От них что-нибудь осталось? – произносит Этторе. Он слышит свой голос, который звучит холодно и жестко, но чувствует лишь одно – желание сдаться и прекратить борьбу; это желание готово завладеть всем его существом, поглотить, словно темный колодец, словно дыра в Кастеллане, в которую он ринется, чтобы никогда не возвращаться.

– Мои деньги, ты хотел сказать? Мои деньги, сынок?

– Теперь-то, по правде, уже мои, – говорит его товарищ, которого Этторе никогда прежде не видел. Мужчина ухмыляется, скаля редкие черные зубы, и Этторе хочется выбить их из его рта. Он сразу же понимает, что этот человек вовсе не так пьян, как отец.

– Он все тебе проиграл? – спрашивает он.

– Все, кроме того, что залил себе в глотку, – отвечает хозяин, держащий эту лавочку, сколько Этторе себя помнил. – И он еще должен мне двадцать восемь лир с зимы.

Двадцать восемь лир – это хороший месячный заработок летом.

– Почему ты не трудишься? – спрашивает Валерио, бросая взгляд на сына.

– Я поранил ногу. Я буду работать завтра, а… почему ты не работаешь? Что будет сегодня есть Паола, если ты все спустил?

– Не вини меня, мальчик! Не суй нос не в свое дело, черт побери! – Валерио стучит кулаком по столу и чуть не валится с табуретки. От крика он заходится кашлем.

– Почему бы тебе не оставить в покое старика. Не так у него много радостей в жизни, чтобы не дать ему выпить и сыграть со старым другом, – подает голос человек с черными зубами.

Старик. Этторе грустно смотрит на отца, ссутулившегося, опустившегося и кашляющего; его волосы седые и сальные, в уголках глаз собрался гной. Он и правда старик. Ему сорок семь. Этторе берет стакан со стола и опустошает его.